Черномор Агеев отвернулся к окну и как-то весь сник. Весь понурился. Только что лицо у него было решительное. Было крутое лицо. А стало всмятку. Видно, переживает парень.

— Я бы куда-нибудь пошел работать, — помолчав, сказал Черномор Агеев. — Но мне нужно, чтобы работа была временная. А тут везде велят заключать договор на три года. Без договора не хотят принимать: нас, говорят, за это ругают — за текучесть кадров…

Он сидел на кровати, отвернувшись к стене, и руки его, не имея подходящего дела, дергали вверх-вниз застежку вельветовой куртки, застежку-молнию. Сразу видно — переживает парень.

Коле Бабушкину очень жалко стало этого парня, круглого сироту. Он, уж конечно, успел подумать, что если бы этот парень, Черномор Агеев, был знаком с монтажным делом или имел бы какую ни на есть строительную специальность, то Николай, конечно уж, взял бы его в свою бригаду, которой предстоит перестраивать цех на кирпичном заводе. Но этот парень, Черномор Агеев, работал коллектором в поисковой партии, на Шугоре. И в строительном деле ничего не смыслит. Возьмешь такого, а потом нянчись с ним всей бригадой. Обучай на ходу. Делись опытом. Заработком делись…

— Вот что, — сказал Коля Бабушкин. — Завтра подъем в семь утра. Ровно в восемь быть на кирпичном заводе. Записываю тебя в бригаду, которая будет оборудовать керамзитовый цех. На должность монтажника. Спецодеждой обеспечим. Оплата труда — аккордная…

Черномор Агеев оторвал свой взгляд от окна. Лицо его снова сделалось крутым. Брови недоверчиво сдвинулись,

— Это как… постоянная работа или временная?

Вот зануда. Нет чтобы спросить, какой, такой цех придется оборудовать, что такое керамзит и с чем его едят. Нет чтобы узнать, какая такая бывает аккордная оплата и сколько это на руки придется за рабочий день. Нет чтобы спасибо сказать за то, что его, какого-то коллектора, берут на должность монтажника и будут учить уму-разуму, будут учить настоящему делу и, на первых порах, будут за него всей бригадой выколачивать норму!..

— Постоянная или временная? — настойчиво переспросил парень.

— Временная. На три месяца, — сдерживая злость, ответил Коля Бабушкин.

— Ну, тогда записывай… — дал согласие Черномор Агеев,

— Работы, понимаешь, много… Мы сейчас на Олимпийской улице микрорайон строим. Домов двадцать. И самая запарка: монтаж перекрытий. На холоду потеешь.

Лешка Ведмедь откуда-то сбоку заглядывал в зеркало и сторожко ловил взгляд Николая. Он старался по этому взгляду выяснить — есть между ними обида или нет никакой обиды. Осталась или порушилась старая дружба? Из-за того разнесчастного вечера, когда Лешка был здорово пьян, сильно ругался, и Коля Бабушкин ушел среди ночи в гостиницу…

А Лешке Ведмедю очень не хотелось, чтобы порушилась эта старая дружба. Да и Коле Бабушкину вовсе не хотелось эту старую дружбу рушить. Никакой обиды у него не осталось. Если бы осталась обида, то он и не пришел бы сюда, к Ведме-дям. Но он пришел как ни в чем не бывало, как будто ничего такого между ними не случилось.

Он пришел поговорить с Лешкой: не хочет ли Лешка записаться в бригаду, которая будет перестраивать цех на кирпичном заводе. Он ведь знал, что такого монтажника, как Лешка, — поискать. Он бы очень кстати оказался, Лешка, в этой бригаде.

А кроме того, Коля Бабушкин зашел к Ведме-дям переодеться. Он собирался идти на концерт народной артистки, которая приехала из Москвы и нынче будет петь в доме культуры нефтяников. Николай уже достал билеты — три билета: для себя, для Ирины, для Черемныха. И вот он зашел к Ведмедям, чтобы переодеться к вечеру в свой бостоновый черный двубортный, еще ни разу не надеванный костюм, который уже целый год висел в шкафу у Ведмедей,

По дороге к Ведмедям Коля Бабушкин наведался в магазин и купил там все остальное, что полагается, когда носишь парадный костюм. Он купил вьетнамскую рубашку, польский галстук, чехословацкие запонки, китайские штиблеты и немецкие носки.

И вот, явившись к Ведмедям, он надел носки, обул штиблеты, влез в рубашку, вдел запонки и стал перед зеркалом завязывать галстук. Он завязывал галстук мудреным узлом, а Лешка Вед-медь откуда-то сбоку заглядывал в зеркало и сторожко ловил в нем взгляд Николая…

— Работы много, — повторил Лешка. И добавил шутливо: — Из-за этой работы всю пьянку запустил…

Их глаза встретились в зеркале: Лешка Вед-медь увидел в зеркале испытующе-суровые и чуть насмешливые, серые и чуть голубые (как тень на снегу) глаза Коли Бабушкина; а Коля Бабушкин увидел в зеркале слегка раскосые, слегка зеленоватые, слегка плутоватые глаза Лешки Вед-медя.

Но было в этих глазах и что-то заискивающее. Наверное, Лешке Ведмедю не хотелось рушить старую дружбу.

— А, черт… — подосадовал Николай: после всех сложных манипуляций, которые он проделал с галстуком, узел получился широким и раздутым, как зоб. Не вышло.

— Давай я, — предложил Лешка Ведмедь. Коля Бабушкин высоко задрал подбородок, а

Лешка, вытянув короткий конец, снял с его шеи галстук и снова набросил — через голову. Засопел от старания…

— Я знаю, что у вас работы хватает, — сказал Коля Бабушкин. — У нас, на Порогах, тоже хватает. Везде работы хватает… Но кто-то ведь должен строить ударный объект! Если не ты и не я — то кто же?

— Понимаешь, какое дело… — натужно сопя, ответил Лешка. — У меня еще другая работа есть. Халтурка. По вечерам занимаюсь. Калымное дело… Я, понимаешь, к весне хочу мотороллер купить. Мне деньги нужны…

— Вот-вот, — подхватил Коля Бабушкин. — А нашей бригаде будут платить аккордно. Работа до весны. И считай, что весной ты уже сидишь на мотороллере. И тебе на ходу собаки ноги отгрызают…

— Аккордно? — тотчас посерьезнел Лешка Ведмедь.

— Да… Готово?

— Вроде.

Николай повернулся к зеркалу… Так и есть — вроде. Вроде петли-удавки. Только что не намылена. Жалконький, тощий кривой узелок впился в горло.

— Портач, — ругнулся Коля Бабушкин и стал развязывать галстук.

— Я сейчас Верку позову. Она умеет…

Она умеет. Скрестив полосатые концы галстука, ловко обернула их, широкий язык подтянула книзу, узел кверху.

— Вот так, — сказала Верочка. И, отойдя на шаг, окинув Николая критическим взглядом, решила: — Хорошо… А ты с кем на концерт идешь? Если не секрет.

— Иду… с одной, — ответил Николай. Хотел поправиться: «С двумя». Но промолчал. Покраснел только.

Верочка открыла шкаф, достала оттуда черный двубортный бостоновый, еще ни разу не надеванный пиджак и бережно подала его Николаю со спины — вот вам один рукав, вот вам другой…

— А она… красивая? — спросила Верочка, снимая пушинку с пиджака.

— Да, — ответил Николай.

Верочка охнула, всхлипнула вдруг и, припав головой к плечу Николая, разрыдалась.

— Ты чего? — удивился Коля Бабушкин.

— Ты чего?.. — Лешка Ведмедь засопел ревниво.

А она, припав к Плечу Николая, плакала навзрыд, и острые лопатки ее горестно вздрагивали, и мокрые слезы текли по лицу, пятнали черные лацканы пиджака, а пальцы ее зачем-то гладили, гладили спину Николая…

— Ты чего? — Лешка Ведмедь ревниво сопел.

— Ты чего? — удивлялся Коля Бабушкин.

— Моль… — едва смогла, сквозь рыдание, выговорить Верочка. — Моль… Всю спину… съела! О-о…

Николай мягко отстранил ее, снял пиджак. Вместе с Лешкой они наклонились над ним.

Но можно было не наклоняться. И так видно. Вся спина пиджака — и у ворота, и на подоле, и посередке — была изрешечена. Мелкие дырки попадались то вразброс — здесь закусывали в одиночку, то теснились одна к другой — здесь компанией жрали. Под черной шерстью была еще черная шелковая подкладка, и поэтому не все имевшиеся в наличии дырки сразу бросались в глаза. Вот если бы подкладки не было, тогда можно было бы все их на свету обнаружить — поднести к лампе и смотреть насквозь…

— Да… тут не заштопаешь, — отерев со лба пот, сказал Коля Бабушкин.

— Надо было нафталином… Я ведь видела, что летают… — Верочка рыдала безутешно, уткнувшись лицом в дверцу шкафа.