Удалось ему и то и другое. Догадаться, что это воиыы, было нетрудно — дорога знала немало сражений во время кавказских войн. Удивляет, что лица повернуты в одну сторону — вверх по реке. Войско уходило на юг, отступало. Да, отступало в панике. Ярость и страх на лицах в пользу такого предположения. Другое дело, что думал каждый из воинов, что говорил в этот случайно запечатленный момент. Здесь требовалась от художника интуиция, проникновение в душу каждого воина. Это придет во время работы, когда Ленг будет писать и одновременно читать мысли, которые подскажет ему каждый портрет.

Обратно в поселок Ленг почти бежит, подстегиваемый жаждой работы. Скидывает куртку, швыряет с порога, не глядя куда. Устанавливает мольберт, придвигает полотна, краски.

— Начнем!..

Солнце заглядывает в окна, комната полна света.

Ленг набрасывает штрихи на полотно.

Пишет он сотника — так, во всяком случае, он думает — в каждом войске есть средний командный состав. Пусть будет сотник — назовет его Ленг хотя бы в отличие от других воинов. Человек этот страшен: с вытянутым лицом, с дубовой челюстью, ощеренными клыками.

— Жесток, — характеризует его художник, — непримирим!

Придает ему на губах пену, на клыках желтизну. Лицо багрово от гнева, уши торчком.

Больше красного, желтого, черноты под глазами, смерти в зрачках. Беспощаден так же, как к нему будут беспощадны: за поражение он рассчитается головой.

Еще желтизны. Под маской ярости у него страх.

От крика он багров, от страха бледен. Все это перемешано, все надо показать, подчеркнуть.

— Слова мне твои нужны. О чем ты?.. — спрашивает Ленг. Пишет, пишет. Не положит кисть, пока сотник не закричит в ярости. Что он может кричать? «Стойте! — думает Ленг, выписывая складки на щеках, жилы на лбу. — Стойте, собаки!..»

Вечер прерывает работу. Но когда Ленг, отложив кисть, выходит из дому, идет по улице-все это машинально, — лицо сотника перед ним в шрамах, в буграх и в страхе.

На следующее утро он пишет одноглазого — склоненное лицо, кровь на щеках. Человек сломлен, может только стонать.

Так его и пишет художник — в безнадежности, в безразличии.

Дальше лицо строгого воина. Может, единственное, которое не глядит на юг. Воин остановился, смотрит, наверное, на товарищей. Может, увещевает их. Этот может обороняться — опора войска.

Еще и еще лица. Дни в труде от рассвета до вечера — второй день, третий. Не всегда получается у художника и не все. Устает?

Бросает кисть, идет на реку. На турецкий мост. Его пропускают, предупреждая, что далеко заходить нельзя. Он и не пойдет далеко. До речки Черной, до моста. Здесь останавливается, вслушивается. Шумит вода.

К этому Ленг привык. Вслушивается в прошлое. Оглядывает Батарейку, поляну. Оттуда бьют пушки по отступающим, бьют по мосту. По живым людям. Невольно Ленг заглядывает под мост. Видит кладку, сделанную на века, — опору. Где люди, которые ее сложили? И где другие, которые бежали по дороге и по мосту? И те, которые расстреливали их картечью? «Какой ужас!» — думает Ленг. Войны — это ужас. От фараонов Джосера, Хеопса до Цезаря, Наполеона, Гитлера — кровь и страдания!

Черная речка катит воды из мрачной теснины. Воды кажутся черными, и камни на дне реки черные. Может, от запекшейся крови?.. Ленг стоит на мосту полчаса, час — пережить все, что здесь когда-то происходило. — Посмотрели? — спрашивают у него на пропускной.

Ленг молча кивает.

Может, думает он, это Мухаммед-Эмин? Вглядывается в лицо полководца — первое лицо, которое появилось у него на холсте и которое позже они рассматривали со Стешей. Наместник Шамиля, получивший от него имя Амин — Верный. Но он проиграл сражение, войско бежит. Может быть, он проиграл раньше из-за жестокости, корыстолюбия? Горцы отвернулись от него, как уже отвернулись от Шамиля? Кому Амин даст теперь ответ за потерянные войска? Турецкому султану, англичанам, которые обещали помощь в войне? Он еще кричит, Амин, командует, старается удержать власть, властолюбивый старец. Но он ничего не знает. Знает история. Шамиль сдался на милость победителей и прекратил борьбу. Сдастся и он. Амин. И впереди, за хребтами, Кбаада, Красная Поляна, где все будет кончено, последний изможденный воин бросит оружие…

Дома Ленг пишет. Когда наступают сумерки и работать нельзя, думает о Стеше.

Все в ней кавказское — в характере, в облике. Хрупкие, почти детские плечи, руки. В то же время сила и гибкость в движениях. Ветры ее не сломят, чужая рука не скрутит. «Не задалася у нее жизня, — рассказывает Ивановна. — Замужем была Стешка, и расходилась, и отбивалась от всех ветров. С ее красотой как не отбиваться?..» Не задалась судьба. Так у кого она удается, думает Ленг, особенно женская?

Всего, — однако, не передумаешь. С утра опять работа.

Опять работа.

На стенах шесть портретов. Семь. Восемь.

Ленг с кистью ходит от одного к другому. Подправит морщину, оттенит желвак на щеке. Добивается выразительности? Выразительность есть. Живости? Живость тоже есть. Добивается жизни. Требует от них рассказать. что происходило в долине. Оживляет волей, душой: заговорите!

И портреты заговорили.

В сумерках, когда работать было уже нельзя и Ленг, усталый, сидел на стуле, все еще не отрывая глаз от портретов, он явственно услышал:

— Именем Аллаха! Назад!.. — Это говорил полководец.

— Стой! — поддержал его сотник с дубовой челюстью. — Шакалы!

Они пытались задержать бегущее войско.

— А-а-а-а… — донеслось с другой стены, где был одноглазый и другие, раненные, измученные.

— Именем Аллаха!.. — требовал полководец.

— А-а-а-а… — слышалось в ответ.

Ленг встал со стула, голоса нисколько его не удивили. Он добивался живой речи — добился.

— Назад! Приказываю!

— Шакалы! — угрожал сотник. — Убью!..

— Правоверные! Правоверные! — прибавился новый голос; говорил воин со строгим лицом.

— А-а-а-а… — слышалось в-ответ.

Вдали, в ущелье, гремели пушки. Хрустели кости под ногами бегущих: кто упал, тому не подняться.

Пушки били и впереди. «На Батарейке», — подумал Ленг.

— Правоверные! — Воин хотел остановить товарищей.

Лица, лица проносились перед художником. Слепые, полуслепые, с тремя глазами на двоих, измученные.

Быть может, это просто было в воображении Ленга? Но он видел лица, видел и понимал, что тут шло сражение. И с обеих сторон людей вело в бой убеждение. И каждый воин исполнял долг, думая, что он прав, хотя и не был правым… Эти земли не принадлежали пришельцам…

Турки, черкесы — все смешалось, бежало в панике.

А голоса громче:

— Именем Аллаха!

— Стой!

Лица вплотную. Голоса рядом, в ушах:

— Стой!..

Ленг подходит к окну, захлопывает створки, чтобы не было слышно на улице.

Голоса заполняют комнату:

— А-а-а-а…

— Назад!

Ленг затыкает уши. Пятится из комнаты, прикрывает дверь.

— Назад! Приказываю!..

Дрожащими руками Ленг зажигает лампу, присаживается к столу. Стынет ужин, принесенный Никитичной, Ленг не притрагивается к нему. Голоса не стихают:

— Шакалы! Стой!

— Правоверные…

Час сидит Ленг, второй. Липкий пот заливает ему лицо, шею.

— Именем Аллаха! — приказывает полководец Амин.

— А-а-а!.. — льется в долине.

За полночь Ленг не выдерживает, собирает одежду: фуфайку, куртку и уходит спать в сад.

Звезды горят над ним, шумит река под обрывом. Художник не может заснуть. Поднимается, подходит к дому.

— Шакалы! Собачьи души!..

Ленг возвращается и уже не спит до рассвета.

Утром приедет Стеша, думает он. Каждую неделю она ездит к матери. Ивановна горьким горем жалеет дочь:

«Пропала девка!» И Стешины слезы вспоминаются Ленгу там, на крылечке клуба, звезда, светившая им обоим. Ленг смотрит на небо, пытаясь найти звезду, — где там, среди тысячи других звезд?

Думает о работе. Опять о Стеше. Зачем ей этот ужас? Вспоминает портреты. Он все еще не осознает, зачем создает полотна… Понимает, что бежал из комнаты, лежит под кустом, прислушиваясь. Боится войти в дом. Мы так много знаем о войнах, о полководцах, о ложных идеях, которые вели людей в бой. Но были и благородные идеи, освободительные войны. Тишина в поселке. А лица людей, если всматриваться, несут черты чего-то восточного, смешанного с севером… Как хорошо, что это только намеки о прошлом… История в наших генах, значит, в наших телах, в наших мыслях, в нашем воображении.