По дороге из аэропорта я заметил пару раскрашенных повозок с медным орнаментом, запряженных лошадьми с расчесанными и украшенными гривами; однако в основном фермеры передвигались на трехколесных мотороллерах «веспа» или «ламбретта». Я пожалел было об утрате традиций, как перед самой виа Линкольн увидел прогулочный экипаж, стоящий у края тротуара прямо на моем пути.

Он уже изрядно пообтрепался, его деревянный каркас местами потрескался, кожаная сбруя кое-где порвалась, но все же чувствовалось что за экипажем любовно ухаживали: медь блестела на солнце и разносился запах полированного дерева обшивки.

На вид вознице перевалило за восемьдесят. Его лицо сморщилось как грецкий орех, длинные усы закручивались у щек. Меня он явно принял за сицилийца.

В Палермо наем экипажа всегда представляет собой своего рода ритуал, причем сложность переговоров не зависит ни от времени, ни от длины поездки. Возница может продемонстрировать свой норов, если туристы ему вдруг не понравятся, но у меня не возникло никаких сложностей. Когда я назвал старику место назначения, его брови полезли вверх, на бесстрастном лице воцарилось выражение глубокого уважения. В самом деле, никто не поедет на кладбище ради развлечения, а для любого сицилийца смерть – дело серьезное. Оно требует внимания живых, дабы они не забывали о ней и готовились.

Мы направлялись в старый бенедиктинский монастырь, находившийся примерно в миле от Палермо в сторону Монте-Пеллегрино, и кебу потребовалось довольно много времени, чтобы добраться туда: это меня вполне устраивало, потому что мне хотелось подумать.

Действительно ли я желаю попасть туда? Зачем стремлюсь? Я не мог найти ответа на вопросы, но, пытаясь разобраться в себе, с удивлением обнаружил, что еду почти без волнения, чего раньше не мог себе даже представить. Тогда в душе моей зияла открытая рана, любая мысль о матери вызывала боль, но сейчас...

Солнце зашло, и с моря подгоняемые холодным ветром надвинулись облака. Когда мы подъехали к монастырю, я попросил возницу подождать и вышел из экипажа.

– Извините, синьор, – обратился он ко мне. – У вас кто-то покоится здесь? Кто-то близкий?

– Моя мать.

Удивительно, но только в этот момент боль вновь поднялась во мне, подступив к горлу. Я испугался, что сейчас разрыдаюсь, и, быстро отвернувшись, побрел к монастырю, пока возница крестился.

Через боковой вход я проник внутрь маленького дворика с очаровательным арабским фонтанчиком, выбрасывавшим в воздух струю серебряных брызг, а дальше под невысокими сводами с колоннами и арками с обеих сторон прошел к кладбищу.

Ясным днем отсюда открывался великолепный вид на долину и море, но сейчас аллея кипарисов клонилась под ветром, и несколько холодных капель дождя уже упало на каменные плиты надгробий. Большое кладбище содержалось в идеальном порядке, поскольку здесь хоронили представителей высшей знати Палермо.

Медленно, словно во сне, я плелся по дорожке. Гравий поскрипывал под моими ногами. Я пробивался сквозь строй резных памятников, и мимо меня проплывали бледные мраморные лики.

Могилу нашел без труда. Она осталась точно такой же, какой я ее помнил: белое мраморное надгробье в виде часовни с бронзовыми дверцами, на нем статуя Святой Розалии Пеллегринской в человеческий рост; шестифутовая металлическая ограда, выкрашенная черным с золотом.

Я прижался лицом к ограде и вновь перечитал надпись:

«Розалия Барбаччиа-Вайет – мать и дочь, безвременно покинувшая нас. И аз воздам, говорит Господь».

Я хорошо помню то утро, когда в последний раз прощался с ней. Позади меня толпились все, кто имел хоть какой-то вес среди знати Палермо, а рядом стоял мой дед, холодный и неподвижный, как мраморные статуи вокруг. Священник читал молитву над гробом.

И тогда, я повернулся и стал проталкиваться через толпу, а потом побежал. Дед окликнул меня. Но я продолжал бежать вплоть до встречи с Бёрком в «Огнях Лиссабона» в Мозамбике.

Ветер принес небольшой дождь, капли его стекали по моему лицу; я несколько раз вздохнул, чтобы успокоиться, отошел от ограды и тут обнаружил, что он стоит и смотрит на меня. Марко Гаджини, правая рука моего деда, его верный телохранитель и опора. Возможно, мой дед до сих пор избежал надгробья только потому, что рядом бы Марко.

Он выглядел как самоуверенный гладиатор, уцелевший после выхода на арену, или как боксер среднего веса, кем он когда-то и был. Волосы у него слегка поседели, на щеках и лбу легло несколько новых складок, но в остальном он оставался прежним. Меня, мальчишку, Марко любил, учил боксу, вождению автомашины, игре в покер и искусству выигрывать, но моего деда он любил больше.

Гаджини стоял, опустив руки в карманы своего синего нейлонового плаща, мрачно наблюдая за мной.

– Как дела, Марко? – спросил я беззлобно.

– Как всегда. Капо хочет видеть тебя.

– Откуда он знает, что я вернулся?

– Сообщил кто-то из таможни или из иммиграционной службы. Разве это важно? – Он пожал плечами. – Рано или поздно капо узнает все.

– Так что все по-старому, Марко? – спросил я. – Дед по-прежнему капо. А я слышал, что Рим сумел-таки задушить мафию в последнее время.

Он криво улыбнулся.

– Пойдем, Стаси. Собирается дождь.

Я покачал головой.

– Потом, не сейчас. Я приду сегодня вечером, когда все обдумаю. Передай ему.

С самого начала мне стало ясно, что у него пистолет в правом кармане. Он начал доставать его, но, подняв глаза, с изумлением обнаружил дуло «смит-и-вессона», наставленное на него. Он не побледнел – не из того теста, – но что-то произвело на него впечатление. Видимо, не ожидал от меня такой скорости и не мог поверить, что маленький Стаси уже подрос.

– Тихо, Марко, не дергайся.

По моему приказу он достал «Вальтер Р-38» и положил его аккуратно на землю дулом в сторону. Я поднял его и покачал головой.

– Автоматический пистолет не очень хорош из кармана. Марко, ты об этом должен бы знать. После первого же выстрела затвор дочти всегда захватывает подкладку. – Он ничего не ответил, продолжая стоять, уставившись на меня, будто впервые увидел, и я отправил «вальтер» к себе в карман. – Вечером, Марко, около девяти. Я приеду к нему. А теперь иди.

Он было заколебался, но тут из-за мраморного надгробья футах в пяти или шести позади него появился Шон Бёрк с браунингом в руке.

– На твоем месте я бы послушался, – посоветовал он Марко на своем ломаном итальянском.

Тот пошел, не сказав ни слова, а Бёрк повернулся и серьезно взглянул на меня.

– Старый приятель?

– Что-то вроде того. Откуда ты взялся?

– Роза тут же выгнала другую машину, а проехать за «мерседесом» в город не проблема. Стало интереснее, когда мы обнаружили, что кто-то сел тебе на хвост. Кто это был?

– Друг моего деда. Он разыскивал меня.

– Слушай, у него должны быть чертовски хорошие источники информации, если он так быстро узнал, что ты здесь.

– У него все самое лучшее.

Он подошел к ограде могилы и прочитал надпись.

– Твоя мать?

Я кивнул.

– Ты мне никогда не говорил о ней.

Удивительно, но у меня опять возникла потребность рассказать ему. Как будто ничего не изменилось и мы по-прежнему оставались близки. А может; мне просто хотелось выговориться даже перед первым встречным?

– Я не скрывал от тебя, что моя мать – сицилийка и что мой дед все еще живет здесь, но никогда не рассказывал тебе о них подробно.

– Да, припоминаю. Ты называл его имя, но я забыл его. И вот теперь увидел на надгробии.

Я присел на край скамьи и закурил сигарету. Удивительно, сколько всего, оказывается, я должен был рассказать ему. Для приезжего или туриста вся Сицилия – курорты Таормины, а Катания и Сиракузы – золотые пляжи, где можно встретить веселых и добродушных крестьян. Но эта яркая медаль имела и темную оборотную сторону. Рядом с узкой приморской полоской простирался край диких, безлюдных пейзажей, первозданной и бесплодной природы, где ежесекундно шла жестокая борьба даже не за жизнь, а за выживание. Мир, ключом к которому является слово ошейа, приблизительно, за неимением лучшего эквивалента, его можно перевести, как «будь мужчиной»... Будь мужчиной, борись за жизнь, сражайся за честь, решай свои проблемы сам, никогда не проси помощи у власти – вот принципы, которые породили обычай вендетты и стали питательной средой для постоянного воспроизводства мафии.