— Свет… Что это… Тусклое мерцание, переходы квантов через материю… Нет, это не стоит моих мыслей!

— Я дам тебе иной свет, свет Разума. И кванты его будут нести столько энергии, что свет тот увидит вся Вселенная! — подумал Ар-Мо Норан Мещуа, и сбросил энергию в пустоту.

Больше ничего не успел он подумать, ибо и он, и его «Дэн-Артр», энергией страшной и могучей были разорваны на квадриллионы частиц, и растворились в ней, а разум Норана вновь пошел по вечному кругу Сансары и обрел новое тело, так что никто не в силах понять, в ком из нас сейчас душа его.

А энергия превратилась в вечный свет, в свет Разума, несравнимый с мерцанием звезд, свет, пронзающий тьму Пустоши из самого ее центра, неистребимый для расстояний, свет, в котором смешались все излучения, свет Квазара.

Он привлек к себе Разум, и задумался он о Свете, и засияла сама Пустошь. И каждая его новая мысль была Светом, и в новых и новых пустотах Вселенной загорались Квазары, ибо энергия Зла была неисчерпаема, и связана с материей, воплощавшей каждую ее мысль.

Загораются они и до сих пор, освещая пустоты и всю вселенную сиянием Разума. Исчез источник зла, превратившись в свет тьмы, но зло осталось. А уничтожить его, принеся как можно меньше нового зла задача людей. Колесо Кармы вечно, но каждый может приостановить его вращение.

Многие люди летают в Пустошь теперь, и свет Разума озаряет их память и освежает мысли. Кажется им, что мудрость Норана перешла к ним, и поступают они мудро, не забывая об увиденном однажды свете, Свете Тьмы. Некоторые начинают творить Добро, другие, плененные могуществом — Зло…

Лишь Квазары горят вечно, освещая пути Вселенной, и распространяя свет свой в чувства и в разум людей. Горят, как вечные маяки вечной Вселенной.

Рассказ этот я слышал от Геха всего один раз, после того, как первая Зеленая Звезда его планеты взорвалась, связи с Созвездием не было, и целых 20 дней на планету не прилетело ни одного нового летара.

Мрак безысходности в душах запертых под землей людей был развеян его странным и мрачным рассказом, а на следующий день пришла помощь с Созвездия.

Стук колес ночной электрички Горький-Шахунья, должно быть, слышался довольно далеко, мешая праведному сну тысяч садоводов. За засиженными мухами окнами тянулись наверх обглоданные ели прижелезнодорожной полосы, будто пытаясь пронзить фиолетовое с кровавым солнечным пятном закатное небо. Громкий разговор двух мужиков весьма бомжового вида мешал мне сосредоточиться на чтении, а попытки уснуть заранее были обречены на провал взрывами их дикого разнузданного хохота.

Поэтому мне ничего не оставалось делать, как наблюдать за бегущим в окне черным лесом и древними телеграфными столбами, напоминающими покосившиеся кресты бесконечного заброшенного кладбища.

Доносившиеся до меня обрывки разговора, включившего в подсознании цепь мрачных ассоциаций, стали постепенно складываться в эту ужасную историю, одно воспоминание о которой до сих пор вызывает во мне внутренний протест.

Рассказывалось это на том присущем представителям дна нашего общества диалекте, понять который можно с трудом, лишь иногда улавливая смысл за трехэтажными матерными нагромождениями.

Потому, может быть, я и не уловил некоторых деталей повествования моих попутчиков или же неверно интерпретировал их. Однако в конце пути произошло событие, заставившее меня усомниться в том, что описываемые здесь события — всего лишь плод моего воображения.

Рассказчика звали Горб. Его профессия осталась мне неизвестной, а вот его погибший год назад друг, Культя, зарабатывал тем, что выставлял напоказ свои тощие коленки, изображая безногого. Летом нищим живется достаточно хорошо — не надо искать ночлега. Ну а тогда друзьям и вовсе повезло ускользнув от сторожей и контролировавших место мафиози, они устроились у старых могил, в том районе кладбища, который редко посещался людьми.

Облупленные ограды и заросшие дорожки, старые, кое-где даже поваленные наземь памятники были окружением их вечерней трапезы, состоявшей из буханки, скользких холодных сосисок из найденной на помойке консервной банки и двух стыренных бутылок по 0.7 на двоих. Пластиковые стаканчики и конфеты «Улыбка» на закуску были подобраны с могил.

Устроившись за полусгнившим дощатым столиком у одного из памятников, они быстро проглотили все свои запасы, и стали готовиться ко сну.

— Мазипин Петр Никанорович, — прочитал Культя, вытирая зад куском чьего-то предвыборного плаката, — Восьмое шестое тыща девятьсот шестьдесят седьмого — восьмое шестое семьдесят второго… А седня че?

— Восьмое июня, — отозвался Горб.

— Слышь, мужик, с Днем Рожденья! — произнес Культя, обращаясь к камню, и расхохотался.

— Знаешь… Конфетку у ребенка сперли, да еще насрали… Нехорошо как-то, — сказал Горб заплетающимся языком.

И бомжи уснули.

Через некоторое время Горб сквозь сон услышал неразборчивые звуки, похожие одновременно на старческое шамканье и детский лепет:

«Дядя спрятал конфетки. Нет, сегодня мой День Рожденья и мама всегда дарит мне конфетки. Но я найду их… Нехороший дядя! Он накакал на пол. Мама говорила, что нехорошо какать на пол… И здесь нет конфеток…»

А наутро, проснувшись с жуткой головной болью, он увидел мертвого Культю, с жуткой развороченной раной на животе, опутанного собственными внутренностями. Горб не помнил, как он добрался до ограды и как перемахнул через ее двухметровые бетонные блоки. Но на следующий день он очнулся жутко избитым, с ужасным похмельем и уже совсем в другом городе.

История закончилась, и Горб с товарищем, улегшись на скамейки, успокоились.

«До Шахуньи они еще успеют выспаться, а мне выходить скоро», — подумал я. Лезть в рюкзак за книгой не хотелось, и я тоже задремал.

«Это другой дядя спрятал конфетки. Он тоже нехороший дядя, и даже не поздравил меня с Днем Рожденья…» — услышал вдруг я сквозь сон, а затем проснулся от жуткого захлебывающегося в страхе жуткого крика Горба.

— Он тут! Это он, он хочет искать у меня в животе! Он вернулся!

Валяясь на полу, Горб сучил в воздухе ногами и руками, будто отбиваясь от чего-то, нависшего сверху, а его недавний собеседник мирно храпел на своей скамейке.

Электричка уже переехала мост через Линду, и мне пора было выходить.

От станции вглубь садоводческих товариществ вела песчаная дорога и до сих пор работал киоск с непременным набором спиртного и жвачек.

Я вышел, но что-то заставило меня бросить взгляд на ярко освещенные окна моего вагона. Внутри я увидел единственную фигуру — РЕБЕНКА ЛЕТ ПЯТИ С ОКРОВАВЛЕННЫМИ ПО ЛОКОТЬ РУКАМИ. И почему-то я вспомнил, что сегодня восьмое июня. А когда наши взгляды встретились, я только и мог сделать, что выдавить из себя фразу: «С Днем Рожденья!»

А полусгнившие губы ребенка озарила УЛЫБКА…[15]