— Двадцать первый, — назвал полковник мой позывной.

Я встал.

— Почему самовольно изменили курс и не доложили об этом на КП? Полковник холодно смотрел мне в глаза.

— Посчитал, что десять градусов — величина несущественная, не хотел отвлекать штурмана наведения.

— Благие намерения. — Полковник помолчал, о чем-то думая. Меня и восхищало его невозмутимое спокойствие, будто ничего серьезного не произошло, излило: словно перед ним был не летчик, а нашкодивший мальчишка, которого он на месте преступления схватил за ухо и держит на виду у товарищей. — А куда вы исчезли после полета? — Полковник говорил со мной на «вы», и это не предвещало ничего хорошего.

— Уехал в город. — Я тоже старался отвечать спокойно, будто не чувствовал за собой вины. Невозмутимость полковника, кажется, нарушилась, его кустистые брови взметнулись вверх, глаза удивленно округлились.

— В город? — Но полковник умел держать себя. — Хотя, собственно, удивляться нечему, — он снова говорил хладнокровно, без эмоций, — сначала бросили в бою командира звена, потом не выполнили приказ штурмана наведения и, наконец, покинули поле боя. — Полковник помолчал секунду, повернулся к начальнику штаба: — Подполковник Аникин, оформите записку об аресте на пять суток. Сегодня же отправьте. Сейчас. — Он сказал это так спокойно, будто речь шла не об аресте, а о двухдневной командировке.

Аникин нагнулся к офицеру штаба и что-то сказал ему. Тот встал и, бесшумно ступая на носках, направился к выходу; глянув на меня, позвал кивком головы.

Я пошел за ним.

Гауптвахты у нас в гарнизоне нет, есть только в Нижнереченске. Туда-то и надо было ехать.

— Эх, черт возьми, — схватился за голову мой сопровождающий, когда мы вышли из клуба. — Уже поздно. Кто же тебя там примет?

Я пожал плечами.

Мы пришли в штаб. Капитан позвонил в Нижнереченск, в комендатуру. Дежурный ответил, что прием арестованных из частей производится только до семнадцати часов.

— Вот что, — положил трубку капитан, — смывайся куда-нибудь, чтоб тебя не видели, а завтра утром зайдешь, и я выпишу тебе записку об аресте.

— А вы выпишите сейчас, — попросил я. — Я уеду в город, там переночую у знакомых, а завтра утром явлюсь в комендатуру.

Капитан подумал:

— Нет, давай уж лучше завтра. А то еще что-нибудь случится, а мне отвечать.

В город я приехал в одиннадцатом часу. Зашел к Инне в больницу. Лицо ее просияло, на щеках появились ямочки.

— Наконец-то заявился, — сказала она с усмешкой, скрывая радость. — Заходи, пока нет больных.

Я вошел в кабинет. Кругом все белое — и стол, и диван, и какие-то приборы. На Инне тоже белый халат, белая косынка на голове, из-под которой выбиваются темно-русые волосы. Белый цвет ей очень идет. Да и что ей не идет? Сколько я ее вижу, с каждым разом она кажется мне все милее.

— Что случилось? — Она провела ладонями по моему лицу. — Осунулся, бледный…

Я повернулся, и мой взгляд упал на стеклянный шкаф. Стекло отражало все, как зеркало, и я увидел свои нервно поблескивающие глаза, под которыми появились темные круги; нос выгорбился, лицо удлинилось и, кажется, действительно побледнело.

— Это пройдет, — улыбнулся я.

— А почему ты не приехал на праздник?

— Не смог. Был занят. Учения…

— Я думала, случилось с тобой что-нибудь. Второго и третьего хотела дозвониться к вам, но коммутатор почему-то не давал воинскую часть. А потом узнала, что пролетал иностранный самолет. С ним было связано?

— Не совсем.

— Ты сегодня свободен? — спросила Инна.

— Нет. Я уезжаю в командировку на пять дней. — Мне было неловко, но приходилось лгать.

— Так долго тебя не будет?

В ее больших глазах появилось огорчение.

— Ничего не поделаешь — служба.

— Во сколько поезд?

— Точно не знаю. — Я не ожидал такого вопроса. — Где-то около двенадцати.

— Ты торопишься?

— Нет… Да… Меня там ждут товарищи.:

— А почему у тебя такой печальный вид?

— Просто мне не хочется от тебя уезжать. — Мне действительно хотелось остаться с нею. Я попытался ее обнять. Она приложила палец к губам.

— Тихо, больной. На приеме ведут себя прилично. Хочешь, я отпрошусь тебя проводить?

— Нет, нет. Спасибо, Инна. — Я собрался уходить. — Мне еще надо зайти в штаб.

— Когда ты вернешься?

— Числа шестнадцатого.

— Так нескоро, — огорченно вздохнула Инна. — Ты потом зайдешь?

— Обязательно.

Думы, думы… О чем только не передумал я за эти дни, показавшиеся мне целой вечностью!

В камере нас три человека: я, лейтенант-артиллерист и капитан-танкист. Лейтенанта посадили за опоздание на дежурство, капитана — еще за какие-то погрешности. На два часа нас ежедневно выводят на улицу, во двор, отрабатывать строевой шаг, остальное время находимся в камере. Лейтенант и капитан не унывают. Они из хлеба сделали шашки, на бумаге нарисовали доску и с утра до вечера сажают друг друга в сортир.

Я в игре не принимаю участия. Либо хожу из угла в угол, либо, облокотившись на подоконник, смотрю сквозь решетку во двор комендатуры.

Думы, думы… Я ни на минуту не мог избавиться от мыслей о происшедшем. Образ Мельникова стоял у меня перед глазами, а его хрипловатый равнодушный голос звучал в ушах, и порою гнев и отчаяние распирали мою грудь. Вот каким оказался мой кумир, этот красивый, подтянутый полковник, завидно невозмутимый, пунктуальный и аккуратный во всем, располагающая внешность — и холодная бесчувственная душа. С каким спокойствием и равнодушием он объявил мне пять суток!

Но не за арест меня душила обида… Наказал меня Мельников справедливо: уехать из гарнизона во время учений — все равно что покинуть в разгар сражения поле боя. Поступил я безрассудно, а за ошибки надо платить. Обидно было за свою незрелость, самонадеянность. Я-то считал: класс покажу на учениях, жалел, что не мне довелось атаковать «дельфина»… Всюду ошибки.

Мельников оказался совсем другим человеком, каким представлялся нам поначалу. Его консерватизм в тактике воздушного боя рано или поздно должен был сказаться на боеготовности. И сказался: «дельфин» ушел безнаказанно, на летно-тактических учениях атакован свой самолет. Разные случаи, происшедшие в разное время с разными людьми. А причина одна — недоученность. Конечно, если бы на перехват «дельфина» взлетел сам Мельников или, скажем, Синицын, нарушитель, несомненно, был бы сбит. Но на то Мельников и командир, чтобы учить подчиненных тому, чему научили его. А он ко всем, кроме себя, относится с недоверием, особенно к нам, молодым. Когда я высказал мнение насчет «меча» и «щита», он не пожелал даже говорить на эту тему: яйца курицу вздумали учить. Или мой ночной перехват. Мельников был против того, чтобы молодые летчики участвовали в летно-тактических учениях. Он не доверял нам и, когда меня подняли на перехват, решил послать еще один истребитель для гарантии. Вот и поплатился за недоверие. Правда, больше всех поплатился пока я, но, по всей вероятности, Мельникову это тоже даром не пройдет. Члены комиссии видели, как проходили учения, и многое, наверное, поняли. Интересно, понял ли свои ошибки Мельников? Судя по последним событиям, он настолько самоуверен, что свои действия и решения считает непогрешимыми, а все неудачи полка объясняет ошибками других.

С гауптвахты я вышел в субботу. Когда уходил туда, не везде еще растаял снег, а теперь — весна в разгаре. На газонах зеленеет травка, почки набухли и лопаются, вот-вот покажутся листики. Солнце висит высоко над крышами домов и печет по-летнему. Я несу шинель на руке, на голове шапка. Чувствую себя не совсем приятно: на меня оглядываются прохожие, смеются мальчишки. Но ничего не поделаешь! На душе по-прежнему муторно. Стараюсь заглушить прошлое думами о встрече с Инной. Время — двенадцать часов. Она кончает работу в три. Я решил подождать ее. Переночую в Нижнереченске, а в Вулканск поеду завтра вечером.