Мы пересекли базарную площадь один раз, второй, третий, осматривая стоявших за прилавком торговцев, но того, кого искал Петр, не было. Поиски мне надоели, и я высказал пожелание уйти.

— Подожди еще немного, — попросил Петр.

— Вы хоть помните, за каким прилавком он торговал?

— Какой там прилавок! Я купил у него на улице, недалеко отсюда. А сегодня он обязательно должен быть здесь: где еще можно сбыть свой негодный товар, как не на толкучке?

— Махните вы рукой на эти босоножки. Что с воза упало, то пропало.

— Ну нет, — усмехнулся Петр. — И дело тут не в деньгах, а в принципе. Не могу простить себе, что меня надул какой-то молокосос. Это ему даром не пройдет.

В том, что Петр не жаден, я убедился раньше, по тем же самым безделушкам, покупаемым ежедневно, и по тому, как он сорил деньгами налево и направо, когда мы посещали магазины. А теперь мне открылась еще одна черта его характера — злопамятность, и это было для меня откровением.

— Вот он, — тихо сказал Петр, указывая взглядом на высокого парня, стоявшего в группе таких же длинноволосых верзил. Этому «молокососу» было не менее двадцати: загорелый, смуглолицый, с симпатичными голубыми глазами. А среди его дружков были такие, которые годились ему в отцы.

— В разговор не встревай, — предупредил меня Петр и протиснулся к компании. Остановился он около низкорослого небритого мужчины, державшего в руках дамские лакированные туфли.

— Какой размер? — поинтересовался Петр.

— Какой нужен? — на вопрос вопросом ответил небритый.

Петр бесцеремонно взял туфлю, повертел в руках и вернул обратно.

— А белые босоножки есть?

— Какой размер? — снова спросил низкорослый.

— Тридцать пятый.

— Отойдем немного.

Они стали пробиваться к деревянному домику, где народу было поменьше. Низкорослый нес большую разбухшую хозяйственную сумку. От компании отделился еще один мужчина и пошел следом за ними. Он остановился возле угла дома, за которым скрылись Петр с низкорослым. Я прошел мимо него, давая понять, что мой приятель тоже не один. Компания мне не нравилась, и я был настороже.

Небритый показал Петру белые босоножки, тот бегло взглянул на них и сказал, что ему нужны не такие, а с тонкой сеткой-паутинкой. Мужчина достал вторую пару, третью, но все они были другого фасона.

— Не то, — с сожалением сказал Петр.

— Других нет.

И небритый зашагал обратно, а к Петру подошел тот, что стоял возле угла, и достал из-за пазухи белые босоножки. Но и эти оказались не «Золушкины». Мы вернулись к компании. Петр остановился рядом с голубоглазым.

— Не то, — огорченно повторил он, глядя на своего знакомого, который то ли не узнавал его, то ли не хотел в этом признаться.

— А какие вы хотите? — поинтересовался голубоглазый.

— Белую паутинку.

— Сейчас сделаем, — пообещал парень и юркнул в толпу.

«И поминай как звали, — подумал я. — Он, конечно, узнал Петра и решил улизнуть подобру-поздорову».

Однако Петр оставался спокойным. И не напрасно. Минуты через три голубоглазый привел к нам еще одного обладателя белых босоножек, фасон которых походил на те, которые так неудачно приобрел Петр. Но и эти босоножки не отличались тем изяществом, с каким были сработаны прежние, и Петр долго вертел их в руках.

— Нет, и это не то. Грубая работа, — обращаясь к голубоглазому, сказал он. — Мне нужны такие же, какие я купил у вас. Помните, неделю назад? Отослал их жене, а у нее подруги… Вот и сделал услугу на свою голову. Просят точно такие же. Завтра я уезжаю и хотел бы приобрести пары четыре.

— Я знаю, какие вам нужны, — оживился парень. — Шота! — позвал он своего дружка. — Пойдем к дядюшке Сатико.

К нам присоединился коренастый, с короткой боксерской шеей парень лет двадцати трех, флегматичный и угрюмый.

Голубоглазый повел нас по той же улочке, по которой мы только что шли с Петром, затем свернул в еще более глухой переулок. Минут через десять мы остановились у высокого забора из металлических прутьев, оплетенных густыми колючими стеблями неизвестного растения, и Шота постучал в массивную железную калитку. Залаяла собака, и немного спустя послышались чьи-то шаркающие шаги. Калитку открыла худая морщинистая старуха с натруженными узловатыми руками. Шота сказал несколько обрывистых фраз на своем языке, и она впустила нас во двор. Цыкнула на рвавшуюся к нам собаку, и та неохотно полезла в свою будку.

Старуха повела нас по выложенной кирпичом дорожке к большому дому, проглядывающему сквозь зелень.

На веранде нас встретил усатый великан, бритоголовый, широкобровый — настоящий Ибрагим-оглы, нарисованный моим воображением после прочтения «Угрюм-реки», — жестом хозяина пригласил сесть.

— Покажи им босоножки, белую паутинку, — сказал ему голубоглазый.

— Какой размер? — спросил Сатико.

— Две пары тридцать пятый и две — тридцать шестой, — ответил за парня Петр.

Сатико ушел в комнату и вскоре вернулся о точно такими же, какие купил Петр, босоножками. Петр внимательно осмотрел их.

— Да, это то, что нам нужно. Ваша работа? — глянул он в глаза могучему дядьке.

— Конечно, — гордо выпятил грудь Сатико.

Петр усмехнулся и, открыв портфель, вытащил оттуда расползшиеся «Золушкины» туфельки. Вызывающим жестом протянул их великану:

— Возьмите. За такую работу морду бьют. — И повернулся к голубоглазому: — Особенно вот таким соплякам, которые в восемнадцать лет продают свою совесть.

Я был ошарашен дерзостью Петра: затевать скандал в чужом доме с этим верзилой! И он не один: Шота с боксерской шеей и толстыми волосатыми руками; голубоглазый, длинный и гибкий. Глухой переулок, высокий забор… Все это молнией промелькнуло у меня в голове. Я смотрел на Сатико, который даже рот приоткрыл от удивления. Но постепенно он приходил в себя, и на лице его выступили красные пятна, глаза налились кровью.

— Эй, ты! — угрожающе зарычал он. — Кто ты такой, что ругаешься в моем доме?

Шота, как по сигналу, отступил к двери, преграждая нам путь к выходу. Петр словно не заметил этого.

— Ругаюсь? — переспросил он. — Нет, ругаться не в моих правилах. Таких, как вы, словом не проймешь. А проучить вас надо бы. Очень надо…

— Уходи! — рявкнул Сатико и бросил ему под ноги босоножки. — Забирай свое барахло и вылетай отсюдова, пока я тебя не вышвырнул!

— Оставьте себе на память, — пнул Петр носком туфли босоножки и, повернувшись к голубоглазому, властно, как выстрелил, потребовал: — Деньги!

Парень растерянно уставился на Сатико.

— Послушай, — после небольшой паузы заговорил великан, чуть не скрежеща зубами, — ты забываешь, где находишься.

— А ты — где можешь оказаться со своими подручными. — И он снова повернулся к голубоглазому: — Так что ты ответишь насчет денег?

— Но у меня сейчас нет, — виновато промямлил парень.

— Вечером принесешь. К санаторию. Ровно в двадцать ноль-ноль. Понял?

— Понял.

Напористость Петра обескураживала противников, и они терялись перед ним, пасовали. Даже Сатико обмяк, и гнев на лице его сменился озабоченностью. Петр победоносно глянул на него, обвел взглядом веранду и повернулся к двери, где стоял Шота.

Широкие брови «боксера» сошлись у переносицы, голова втянулась, как у черепахи, в могучие плечи, кулаки сжаты.

— Разреши, дядя Сатико, поговорить с ними мало-мало? — Он занял стойку для нападения.

Мускулы мои мгновенно напряглись, я приготовился к схватке. Трудно будет, но другого выхода нет. Надо защищать себя.

— Ты хочешь испытать крепость своего лба? — спросил Петр и с ухмылочкой опустил руку в карман брюк.

И странное дело: Шота, словно ягненок под гипнотическим взглядом удава, обмяк и отступил от двери.

— Так-то благоразумнее, — сказал Петр и неторопливо направился к выходу.

— Подожди. — Голос Сатико стал заискивающим. — Возьми вот эти босоножки, они сделаны на совесть. — Он протянул Петру другую пару.

— Нет, — не согласился Петр, — доверие, как и жизнь, теряют единожды.