Этот переход был несколько облегчен тем, что Додо — не взвесив последствий — во время одного представления, в полном клоунском облачении и загримированный до неузнаваемости, вошел зачем-то в повозку.

Репейка радостно выпрыгнул из ящика, услышав знакомые любимые шаги и скрип ключа в замке, но тут в двери показался какой-то ужасный незнакомец, и этот незнакомец говорил голосом Додо!

— Ты одурел, Репейка?

Репейка весь ощетинился и, показывая зубы, стал пятиться к кровати.

— Что с тобой? — испугался Додо, забыв, что сейчас он для щенка вовсе не привычный добрый друг. — Иди сюда!

— Не пойду, — прохрипел из-под кровати Репейка, и только тут Додо хлопнул себя по лбу.

— Ну, конечно, ты прав! Ах, я дурак, как же ты признал бы меня в этом костюме?

После представления он, торопясь, смыл с себя толстый слой краски, но Репейка все же не бросился к нему навстречу и подозрительно следил за отворяющейся дверью из-под кровати. Но в следующий миг он уже был у Додо на руках и, скуля и тявкая, жаловался, что кто-то приходил сюда и был очень безобразный, как будто бы кто-то другой, а при этом вроде все-таки Додо…

С тех пор Репейка посматривал на дверь выжидающе, даже когда слышал знакомые шаги.

— Испугал я своего щенка, — пожаловался Додо Оскару, — вошел в повозку в костюме и гриме…

Оскар подумал.

— А ты попробуй гримироваться при нем и тем временем разговаривай с ним, он увидит, как происходит перемена, и поймет, что обе физиономии — одно и то же.

Так и было сделано, но у Репейки пошатнулась вера в единство образа Додо, и он почти не протестовал, когда Оскар взял его в свои руки, отчасти и потому, что у Оскара — особенно поначалу — всегда находились для него самые лакомые кусочки, да и приказывал он теми же словами, что Додо.

Началась серьезная школа. Сперва повелось так, что часов в девять утра Додо говорил:

— Я думаю, Оскар уже ждет. И Пипинч ждет…

Репейка тотчас бросался к двери, словно ради учения готов был выложить душу, но, так как правда всегда остается правдой и нет такой цели, ради которой ее можно безнаказанно обойти, мы должны признаться, что имя Оскар манило щенка надеждой на лакомство, а Пипинч — ожиданием игры, учение же было лишь неприятным дополнением, отнюдь не вызывающим у Репейки восторга.

Оскара он любил, но и боялся, так как в его глазах и голосе прокатывались иногда слишком властные, беспощадные волны; странности же Пипинч, так напоминавшие человеческие, ее шалости и поиски блох очень ему нравились, потому что это была уже дружба.

Обезьянка была иногда непонятной и немножко страшной — как и человек, — но в большинстве случаев она вела себя по-звериному просто, и эту часть ее существа Репейка прекрасно понимал. Репейка не умел предаваться воспоминаниям, и лишь поведение его и поступки приоткрывали его прошлое, но Пипинч иногда вдруг задумывалась, уставясь взглядом прямо перед собой, или смотрела в лесную даль, на синеющие кручи далеких гор, и щенок чувствовал в такие минуты, что он в некотором смысле остается один.

Воспоминания Пипинч были явственнее, и она иногда заводила о них долгий рассказ, но щенок не понимал ее речей, зато игра, возгласы, выражавшие голод, страх, злость, радость, хотя и произносились не на его языке, были ему совершенно понятны.

Маленькая берберийская обезьянка всегда оживала, когда путь цирка пролегал в гористых, скалистых местах, если же редко-редко она видела где-нибудь матроса, то сразу ему салютовала и протягивала руку. Первым владельцем Пипинч был матрос; он купил ее в марокканском порту Могадор за двадцать франков у какого-то бродяги, который украл ее у того, кто сам ее прежде украл. Едва Пипинч успела сменить хозяина и разглядеть часы на руке матроса, появился вор номер один и потребовал еще франков, или пиастров, или песет, словом, потребовал у матроса денег в любой валюте, но матрос ответил ему пинком и посулил добавить еще, по требованию.

Перепалка Пипинч чрезвычайно понравилась, потому что вор номер один несколько раз бил ее, и Пипинч этого не забыла. Она обняла матроса за шею и морщинистой ручкой погрозила темному субъекту, который проклял обезьяну, матроса и всю его наличную и будущую родню. Затем, переведя дух, призвал всех местных и иноземных богов потопить судно, под конец же в знак презрения сплюнул в воду и удалился.

Пипинч прекрасно чувствовала себя на судне и находилась преимущественно в районе кухни. Кок научил ее отдавать честь, и, когда старший офицер пришел проверить состояние кухни, обезьяна, наряженная в передник, стала рядом с коком, и они козырнули одновременно.

Офицер усмехнулся, но потом весьма пространно объяснил коку, что вышвырнет его за борт вместе с обезьяной, если еще раз застанет на кухне подобную грязь.

После недолгого морского путешествия Пипинч, нимало о том не подозревая, прибыла в Европу; не знала она и того, какая разница между двадцатью и пятьюстами франками. Но матрос это знал. Он попрощался с обезьянкой за руку и отдал какому-то типу, которого любой полицейский мира арестовал бы без всяких разговоров.

Так переходила обезьянка от владельца к владельцу, пока не попала к Оскару, вернее, в цирк «Стар», где каждый вечер обслуживала за столиком Эде к вящему удовольствию младшей части зрителей.

Однако все это лишь мимолетно всплывало в памяти обезьянки. Подлинные же, самые глубокие воспоминания уводили ее на крутые, обрывистые скалы Атласских гор, где в расселинах карабкается густая поросль олив и ползают скорпионы по горячим камням, на радость Пипинчевой родне. Обезьянки быстро поняли, что укус скорпиона опасен, поэтому сперва вырывали у него жало, а затем съедали, словно саранчу или клубнику, которую выкрадывали из садов земледельцев-кабилов.

Вот об этом-то и рассказывала Пипинч, иногда сердито, иногда задумчиво, но Репейка лишь поводил куцым хвостом:

— Тут я что-то не понимаю тебя, Пипинч. Лучше половила бы у меня блох, опять по животу скачут… — И он ложился на спину, а Пипинч вполне квалифицированно принималась за отлов маститых прыгунов.

Но теперь этим веселым развлечениям пришел конец, у двух друзей почти не оставалось времени на личную жизнь. Каждое занятие Оскар начинал с того, что вместе с обоими своими воспитанниками делал круг по арене цирка, ведя Пипинч за руку и приказав Репейке идти рядом. Потом они навещали льва Султана, леопарда Джина и медведя Эде.

При первом знакомстве со львом шерсть на Репейке встала дыбом от ужаса, он весь дрожал перед его клеткой.

— Не бойся, Репейка, Султан хороший мальчик…

«Хороший мальчик» в это время зевнул, и его страшенные зубы сомкнулись с таким звуком, будто защелкнулся стальной замок. Он скучливо посмотрел на Репейку.

— Вижу тебя, малыш, — сказали глаза Султана, и лев медленно отвернулся.

Следующей была клетка Джина.

— Близко подходить нельзя, — произнес Оскар тихо, и Репейка понял, что тут надо держать ухо востро, хотя леопард на них даже не взглянул. Он лежал неподвижно, и только длинный хвост иногда извивался, словно растрясая по грязному полу напряжение бездействующих мышц.

— Эде! — позвал Оскар у следующей клетки. — Пипинч принесла тебе сахару, да вот, познакомься еще с Репейкой. Это — Репейка. — Он поднял щенка, потом опять опустил.

Медведь заворчал.

— На медвежонка похож. Я тебя не трону, малыш, только где же сахар?

Оскар вложил кусок сахара в ладонь Пипинч.

— Отдай Эде, — указал он на мишку, но Пипинч тоскливо смотрела на сахар в руке и даже бормотала что-то.

— Отдай Эде, слышишь, не то плохо будет!

Пипинч, зная, что с Оскаром шутки плохи, проковыляла к решетке и сунула сахар медведю в рот.

— Вкусно, — заурчал медведь. — Больше нет?

— Молодец, Пипинч, — сказал Оскар и подал обезьянке руку, в которой уже держал наготове сахар.

Обезьянка моментально проглотила кусочек и опять протянула руку для рукопожатия, но Оскару это надоело, и он тут же призвал ее к порядку.

— Вы что, думаете, у меня сахарная фабрика? Эде, блохи есть?