– Винит ее в смерти своего брата, вот почему. Грозится, мол, она ему за все заплатит.

– Мадам Соваж лечила его брата?

– Нет, не брата, – покачала головой старуха. – Жену брата.

– А что с ней случилось?

– Померла.

Себастьян обежал взглядом низкий, скошенный потолок и грязные обои на стенах. Помещение было обставлено как небольшая гостиная, но, судя по скрученному тюфяку в углу и кухонной утвари у очага, оно служило также кухней и спальней Кармелы. Через открытую дверь в противоположном конце гостиной виднелась вторая комната, в которой едва хватало места для узкой кровати и маленького комода. Скудная меблировка обеих каморок выглядела старой и ветхой; пол прикрывал тонкий, вытертый ковер, а на стенах не было никаких украшений, кроме маленького, треснувшего зеркала.

Словно тяготясь испытующим осмотром, служанка заговорила:

 – C'est dommage…[6] – затем запнулась и перешла на английский. – Смотреть жалко, до чего довели мадам. Она рождена для лучшей жизни.

– Я так понимаю, мадам Соваж прибыла в Лондон в прошлом году? – спросил Себастьян по-французски.

Кармела удивленно моргнула, но довольно охотно ответила на том же языке:

– В октябре тысяча восемьсот одиннадцатого. Приехала сюда с мужем, английским капитаном.

– Ее мужем был британский офицер?

– Ну да. Капитан Майлз Соваж. Они познакомились в Испании.

– И где он теперь?

– Преставился месяца через полтора, как мы сюда перебрались.

– Вы были с нею в Испании?

– Да, была. – Тон служанки снова стал настороженным, лицо напряглось.

Решив не продолжать расспросы в этом направлении, Себастьян сменил тему.

– Расскажите мне про того типа, который, по вашим словам, угрожал мадам.

– Про Баллока? – Густые брови старухи задумчиво насупились. – Он торговец, держит где-то поблизости лавку. Здоровый, как медведь, волосы черные и вьются, а на щеке ужасный такой шрам, вот отсюда досюда, – служанка вскинула левую руку и черкнула наискосок от внешнего края глаза к уголку рта.

– А помимо Баллока никто не приходит вам на ум, кто мог бы захотеть навредить вашей хозяйке?

– Нет, никто. С какой стати кому-то хотеть ей зла?

– Вы знали доктора Дамиона Пельтана?

Кармела поколебалась какое-то мгновение, затем покачала головой:

– Non.

– Уверены?

– Откуда бы мне его знать? 

– А с изгнанными Бурбонами ваша хозяйка не водила никаких знакомств?

Шея служанки медленно залилась сердитой краской.

– С этими puces[7]? Зачем они ей сдались? Да она их ненавидит пуще любой болезни.

– Правда? – Такое отношение было необычным для французской эмигрантки.

– Ну, – поспешно добавила старуха, словно сожалея о вырвавшихся резких словах, – по большому счету, граф де Прованс не так уж плох. Но Артуа? – ее лицо презрительно скривилось. – А уж эта Мария-Тереза! Она вообще не в своем уме. До сих пор живет в прошлом веке и желает затащить обратно всю Францию. Знаете, как докторесса ее называет?

Себастьян покачал головой.

– Madame Rancune. Вот как хозяйка ее зовет. Madame Rancune.

Rancune. Это французское слово обозначало обиду или злость с немалой долей мстительности и ехидства. Прозвище, давно прилипшее к Марии-Терезе.

Мадам Злопамятность.

К тому времени, когда Себастьян покинул Голден-сквер, тусклое зимнее солнце уже погружалось в густую пелену туч, которая нависла над городом, лишая послеобеденные часы света и усиливая холод.

Поднимаясь по Своллоу-стрит, он пытался мысленно упорядочить расследование, разветвлявшееся, казалось, сразу в трех направлениях. Следующим шагом логично было бы побеседовать с Марией-Терезой, герцогиней Ангулемской. Но дочь последнего коронованного монарха Франции обитала в поместье Хартвелл-Хаус в Бакингемшире, почти в сорока милях к северо-западу от Лондона. При обычных обстоятельствах Себастьян отправился бы туда без раздумий. Однако поездка на такое расстояние представляла определенную проблему для человека, чья жена дохаживает последние недели беременности их первенцем.

Тщательные вычисления подсказали, что если выехать из Лондона на рассвете в собственном экипаже и менять наемных лошадей через каждые двенадцать-четырнадцать миль, то возможно обернуться туда и обратно к обеду.

Себастьян изменил свой маршрут и повернул к извозчичьему двору на Бойл-стрит.

– Шесть упряжек?! – изумился владелец платной конюшни, скрюченный низенький ирландец по имени О'Мэлли, который пару десятков лет назад прославился как искусный жокей. – На неполных восемьдесят миль? А это не перебор, ваша милость?

– Я намерен проделать путь туда и обратно за шесть часов, – объяснил Себастьян.

– Ну, ежели кто на такое и способен, так это вы, милорд, – ухмыльнулся O’Мэлли и поскреб шею. – Пожалуй, найдется у меня четверня аккурат для вашего первого перегона – быстрые, словно птицы, все сливочно-белые, ровненькие, чисто титечки двух близняшек. И ежели ваша милость твердо надумали, я мог бы прям сегодня вечером отправить одного из своих парней вперед, для верности, чтоб подыскал вам лучших лошадей на каждую перемену в обе стороны.

– Буду весьма признателен, – отозвался Себастьян, прочесывая взглядом видимый из открытых ворот конюшни участок улицы.

Уйдя с Голден-сквер, он почувствовал нарастающее смутное, необъяснимое ощущение тревоги. И вот сейчас, изучая поток фургонов, карет и телег, вслушиваясь в щелканье кнутов и грохот железных ободьев по брусчатке, Себастьян определил источник своего беспокойства: за ним следили. Он не мог установить, кто, однако не сомневался, что стал объектом чьего-то пристального внимания.

– Эти тучи с виду, может, и грозные, – заметил O’Мэлли, неверно расценивая озабоченность собеседника, – только мои кости говорят, что в ближайшие день-два снега нам пока не видать.

– Надеюсь, твои кости не ошибаются.

– Да они никогда меня не подводили, ни разочку. Я ведь еще в восемьдесят седьмом переломал себе обе ноги и руку, вона как. Хирург хотел все подряд отчекрыжить, но я уперся, что уж лучше помру. Костоправ божился, мол, вскорости так и будет, да только я нос-то ему утер. С тех пор вот уж двадцать пять годков, как погоде меня врасплох не застать.

Бросив последний взгляд на темнеющую, продуваемую ветром улицу, Себастьян повернулся к ирландцу:

– Что ж, пойдемте посмотрим на ваших быстрых птиц.

Белая четверка оправдала похвалы O’Мэлли.

Ударив по рукам с владельцем конюшни, Себастьян вышел в шумную кутерьму Бойл-стрит. На углу стоял шарманщик, рядом ссутуленный слепой старик просительно потряхивал своей кружкой перед спешащими мимо торговцами и подмастерьями. Девочка, державшая поднос прибитого морозом кресс-салата, со сжавшимся от холода личиком выкрикивала: «Полпенни за пучок!» Себастьян присмотрелся к каждому из них, однако не припомнил, чтобы эти люди встречались ему на Голден-сквер или на Своллоу-стрит.

Настороженный каждой клеточкой тела, он зашагал в сторону дома. По пути неприятное ощущение слежки мало-помалу выветрилось, подобно воспоминанию о плохом сне.

Вернувшись на Брук-стрит, Себастьян нашел жену в одном из плетеных кресел у эркерного окна гостиной. На столе рядом с Геро горела свеча, а сама она, чуть склонив голову набок, изучала листок, густо исписанный именами и характеристиками. Крупный длинношерстный черный кот, который несколько месяцев назад назначил супругов своими хозяевами, дремал, свернувшись калачиком у камина.

Себастьян ненадолго задержался в дверях, просто ради удовольствия полюбоваться женой. На редкость высокая женщина с большими, ясными серыми глазами, римским носом и волевыми чертами лица – скорее интересными, нежели красивыми, – в их первую встречу она вызвала у него крайнюю неприязнь, будучи дочерью лорда Джарвиса. Теперь же стала жизненно необходимой.