Почему-то он сомневался в этом.

А вслух спросил:

– Ее высочество посвящает молитвам целый день?

– С рассвета и до полуночи. Не выходит из комнаты даже чтобы подкрепиться. Дядя принцессы посылает ей подносы с едой, но она к ним и не прикасается.

– Значит, принцесса провела четверг в полном одиночестве?

Они уже дошли до длинной восточной стены особняка. Элегантный ряд углубленных арочных окон выглядел нелепым фоном для пасущихся на привязи коз и разбредшихся по газону кур. Сузив глаза и склонив голову набок, леди Жизель пристально посмотрела Себастьяну в лицо:

– К чему, собственно, вы клоните, милорд? Что дочь преданного мученической смерти короля Франции ускользнула отсюда и отправилась в лондонские трущобы, чтобы убить какого-то ничтожного парижского лекаря?

Когда Себастьян промолчал, фрейлина невесело хмыкнула:

– Но коль уж вы спросили, я отвечу. Нет, ее высочество провела этот день не одна. С момента ее освобождения из тюрьмы каждый год двадцать первого января я нахожусь подле нее, молюсь вместе с ней и держу ее в объятьях, когда она рыдает. Никто не видел Марию-Терезу прилюдно плачущей и никогда не увидит. Равно как никто не узнает, какие муки испытывает она в глубине души.

Тут послышалось поскрипывание кресла-каталки, в котором к ним из-за дома приближался чрезвычайно тучный мужчина. Кресло толкал не лакей, а худощавый, щегольски одетый джентльмен с узким, тонким лицом, копной каштановых кудрей и твердым взглядом человека, который давным-давно решил взаимодействовать с миром на своих собственных условиях, не взирая на последствия.

Бросив в их сторону быстрый взгляд, леди Жизель подобрала юбки в крепко сжатый кулак:

– Всего доброго, милорд.

Себастьян стоял на запущенном газоне и смотрел, как фрейлина разгоняет широкими шагами блеющих коз и недовольно кудахчущих кур, словно убегая от скрипа кресла-каталки, подъезжающего все ближе и ближе.

Отогнав рябую курицу, проявлявшую чересчур живой интерес к начищенному носку его гессенского сапога, Себастьян направился навстречу креслу-каталке, в котором восседал некоронованный монарх Франции.

Нареченный при рождении Луи-Станиславом[10] и получивший титул графа Прованского, он был четвертым в очереди на французский престол. Никто и не предполагал, что склонный к полноте и всяческим удовольствиям граф Прованский когда-нибудь станет королем. Поэтому его с юных лет предоставили самому себе, не препятствуя манкировать учебой, влезать в ошеломляющие долги и с каждым годом прибавлять в дородстве. Его младший брат, граф д’Артуа, по сию пору оставался стройным, энергичным и красивым. А Луи-Станислав – нет. Даже в молодости он был тучным. Теперь же, в возрасте без малого шестидесяти лет, мучимый подагрой, он почти не мог самостоятельно передвигаться.

– Девлин! – воскликнул граф еще за несколько футов до виконта. – Не удирайте! Я хочу поговорить с вами.

– Ваше величество, – отвесил изящный поклон Себастьян.

Граф Прованский хмыкнул, его пухлое, розовощекое, удивительно моложавое лицо расплылось в добродушной улыбке.

– Весьма дипломатично, юноша! И к тому же без малейших колебаний. Большинство англичан на вашем месте нерешительно трутся-мнутся. Буквально видишь, как отчаянно мечутся мысли в их головах: «Следует ли обращаться к этому человеку, будто он действительно король Франции, а не обнищавший изгнанник? Титуловать ли его графом Прованским? Или по примеру Наполеона называть графом де Лилль[11]?» – Огромный, выступающий живот Бурбона заходил ходуном. – По крайней мере, меня еще никто не величал так, как моя племянница Наполеона – «этот преступник»!

– В самом деле?

– О да, и уже долгие годы. – Неуклюже повернувшись в кресле, граф с заметной нежностью коснулся правой руки везшего его мужчины: – Амброз, не будешь ли ты столь любезен? Прогулка к часовне предоставила бы нам больше уединения, не так ли?

Изогнув губы в легкой, загадочной улыбке, Амброз Лашапель покосился на Себастьяна:

– О, безусловно.

Себастьян встречал Лашапеля и раньше. Родившись в аристократической семье в Авиньоне, тот юношей покинул Францию, чтобы сражаться в армии эмигрантов-контрреволюционеров во главе с принцем Конде. Когда войско расформировали, Амброз присоединился в изгнании к графу Прованскому – сначала в России, затем в Варшаве – и быстро завоевал расположение своего царственного господина. Ходили слухи, что стремительное возвышение Лашапеля объяснялось его готовностью пойти буквально на все.

На все что угодно.

– А знаете, в молодые годы мы с вашим отцом были добрыми друзьями, – заявил граф, повышая голос, чтобы перекрыть скрип колес кресла-каталки и хруст заросшего бурьяном гравия под ногами. Их окружили безлистые дубы и вязы запущенного парка, темные и угрюмые в блеклом свете дня.

– Нет, я не знал, – отозвался Себастьян.

Улыбающиеся глаза Бурбона почти исчезли за одутловатыми веками.

– Неужели Гендон никогда не рассказывал о днях своей зеленой юности в Париже? – Добродушный смех быстро перешел в лающий кашель. – То были золотые годы. Золотые! Рысаки, драгоценности, дворцы, кареты, вино… Нам принадлежало всё. Однажды я наделал долгов на миллион ливров, и мой брат-король их уплатил. Только подумайте! Миллион ливров! Вот бы мне сейчас эти деньги. Тогда казалось, счастливые времена никогда не закончатся. Но они закончились. – Граф искоса взглянул на Себастьяна: – Вы, должно быть, считаете, что нам следовало предвидеть развитие событий, и действительно – нам следовало предвидеть! Я все время твержу Марии-Терезе, что когда два процента нации владеют всеми богатствами, а остальные девяносто восемь процентов платят все налоги, кровопролитие неизбежно. Неизбежно!

Не составляло тайны, что внутри французской королевской семьи бушуют острые, порой ожесточенные разногласия. Граф Прованский был сторонником ограниченной парламентской монархии и выражал готовность пойти на многочисленные уступки простому народу Франции, если только ему позволят вернуться и занять престол.

Однако и Мария-Тереза, и его младший брат Карл, граф д’Артуа, принадлежали к ультрароялистам. Они упрямо цеплялись за свою веру в божественное право королей и настаивали ни много ни мало на возвращении абсолютизма.

– По моему опыту, большинство людей склонны верить в незыблемость существующего положения вещей вопреки всем доказательствам противного, – нашелся с ответом Себастьян.

– Верно, верно, – вздохнул Луи-Станислав. – Хотя вот я нахожусь в изгнании уже более двадцати лет. Но надеюсь, даст Бог, именно это положение изменится, и скоро. Мне не хотелось бы умереть на чужбине.

– Новости с континента звучат обнадеживающе – если можно назвать обнадеживающей гибель полумиллиона людей.

Жизнерадостное лицо Бурбона погасло.

– Ужасно, правда? Столько мертвых рассеянно по полям России.

Его искренняя печаль застала Себастьяна врасплох. Он невольно задался вопросом: а скорбела ли хоть минуту Мария-Тереза о павших на войне сыновьях нации, которой она надеялась править как королева? Весьма сомнительно. Принцессу слишком занимали собственные страдания и утраты.

Словно угадав направление его мыслей, граф Прованский заметил:

– Однако же вы проделали довольно длинный путь сюда не для обсуждения философских вопросов или моей давно минувшей юности, не так ли?

– Вы правы, сэр, – улыбнулся Себастьян. – Позвольте спросить, слышали ли вы когда-нибудь о молодом французском враче по имени Дамион Пельтан?

– Ха! – торжествующе хлопнул по ручке кресла граф. – Так вот почему вы здесь, да? Я же говорил тебе, Амброз, верно?

Себастьян глянул на придворного, который вышколенно смотрел прямо перед собой с лицом, застывшим в ничего не выражающей маске.