— Вы опять утверждаете, что вы здоровы, Эдуард? — слабо-зеленоватые, как выцветший глазок приемника, глаза доктора иронически щупают лицо «больного». — Основная характеристика каждого живого существа, от самых примитивных существ до человека — наличие инстинкта самосохранения. Поместите пинцет в каплю воды, населенную амебами, и вы увидите под микроскопом, как эти примитивные одноклеточные убегают от пинцета, опасаясь его. Это простейшее проявление могучего инстинкта самосохранения. А у вас, дорогой Эдуард, этот инстинкт отсутствует. Вы пытались убить себя, перерезав себе вены, выпустив кровь из тела. Следовательно, вы больны. — Доктор торжествующе смотрит на сидящего перед ним юношу в большом не по росту застиранном фланелевом халате, белые штанины кальсон торчат из-под халата, босые ноги утопают в гигантского размера шлепанцах.

— В такой одежде хоть кого можно сделать больным, доктор. Вас одень в такие тряпки, вы тоже станете больным. Я не верю в то, что я больной.

— Ни один психически больной никогда не признает себя больным, — иезуитски улыбнулся доктор тонкими губами и захрустел, вставая из-за стола, крахмальным халатом. — Спросите ваших соседей по палате — больны ли они? Каждый ответит — «нет»… — Доктор, подойдя к окну, заглянул в осенний парк. За зарешеченными окнами был грустный бессолнечный осенний день, теплый и хмурый. Корпус был окружен необъятным парком, называемым Сабурова дача. Несколько больных в стеганых синих фуфайках граблями сгребали с газонов листья.

— К тому же… — высокий и тонкий доктор повернулся и грациозно, одним пальцем вдвинул выше на нос очки в золоченой оправе, — к тому же вы не захотели сообщить мне реальные причины вашего поступка.

— Я же вам сказал, что у меня нет причин. Нет… — Эдуард подумал, что все же лучше разговаривать с этим фашистом, чем сидеть в палате с сонными товарищами больными. Второй месяц он в больнице. Неделю назад его перевели из буйного отделения, куда его равнодушно бросили в ту странную ночь в октябре 1962 года. Месяц промучился он в буйном, в окружении параноиков, шизофреников всех мастей и тяжелых психопатов. За «хорошее поведение» перевели его на «спокойную» половину корпуса. На спокойной половине его тоже окружают шизофреники, параноики и психопаты, но тихие. И на спокойной у каждого своя койка. На буйной первую пару недель ему пришлось делить кровать с мутноглазым мальчишкой, младше его. Однажды ночью Эдуард проснулся от того, что мутноглазый гладил его член. Пришлось дать мальчишке по челюсти.

На «спокойной» половине Эдуардом заинтересовался доктор Вишневецкий. Каждый вечер он теперь вызывает Эдуарда на собеседование или заставляет его решать разнообразные тесты, большей частью очень глупые.

— Именно потому, что вы не можете сколько-нибудь связно изложить причины, толкнувшие вас на попытку самоубийства, вы и лежите здесь, дорогой мой юноша! — доктор сдержанно, одними глазами, улыбается.

Сотоварищи больные, а на Сабуровой даче лежат люди с опытом, есть такие, которые лежат лет по двадцать, с небольшими перерывами, говорили Эдуарду, что молодой доктор Вишневецкий явно хочет сделать из него, Эдьки Савенко, показательное врачебное дело, может быть, написать по его истории болезни диссертацию. Начальница доктора Вячеслава Ивановича Вишневецкого — зав. отделением — профессорша «Нина», Нина Павловна, в отделении почти не бывает, потому Вишневецкий что хочет, то и делает. «Рвется, сука очкастая, к власти. Хочет стать зав. отделением», — говорят опытные больные за киселем.

— Доктор, в конце концов это моя жизнь, не ваша. Если даже я хотел умереть, то это мое дело! И не называйте меня, пожалуйста, «дорогой юноша». Вы всего на шесть лет старше меня. Выпустите меня отсюда, веду я себя прекрасно. Ни один медбрат не может сказать, что я возбуждаюсь. Я терпеливо жду второй месяц. Нина Павловна обещала меня выпустить к Октябрьским праздникам. Но уже и праздники прошли…

— Мы не можем вас выпустить, пока не узнаем причину или причины вашего анормального поведения, Эдуард. Мы не можем взять на себя такую ответственность. Если вы могли поднять руку на свою собственную жизнь, с куда большей легкостью вы можете завтра решиться оборвать чужую жизнь — убить человека, — доктор Вишневецкий со спокойной улыбочкой святого глядит на «больного». Светлая прядка волос упала на его гладкий спокойный лоб.

Больной сплетает и расплетает пальцы рук, сложенные на коленях. Доктор Вишневецкий похож сейчас на злодея — фашистского ученого из Освенцима, думает больной. Сказать ему об этом? Если сказать — никогда он, сука, может быть, не выпустит меня из этой тюрьмы. Хулиганство одерживает верх над инстинктом самосохранения, и больной, кладя ногу на ногу, большой шлепанец свисает, обнажая розовую пятку, роняет:

— Знаете, доктор, вы напоминаете мне эсэсовских докторов из Освенцима. Я видел таких, как вы, в кино. Вы готовы замучить экспериментами тысячи людей, лишь бы доказать правоту вашей теории.

— Причина тому — халат, мой дорогой юноша. И только, — ни одна мышца не шевельнулась на лице Вишневецкого. — Белый халат — символ моей профессии. В белом халате можно совершать злодеяния и спасать людей от смерти. Халат как армейская униформа. Армии покоряют, порабощают, но и освобождают тоже. До вашего прибытия в отделение у нас был больной Приймаченко. Деревенский парень. Попал он к нам по той же причине, что и вы, — пытался покончить с собой. Повеситься. Спасли его случайно. Сестра зашла в сарай за каким-то деревенским пустяком — ухватом может быть, веником. Он висит. Срезали, откачали, привезли к нам. Зиму он пролежал у нас. Вел себя безукоризненно. Весной мы его выписали под ответственность родителей… — Вишневецкий остановился и торжествующе поглядел на юношу, зло заскрипевшего стулом. — Он зарубил сестру и мать через две недели… Так-то… А теперь займемся нашими тестами… С вашего разрешения мы пройдем в лабораторию…

Эдуард лежит на кровати и глядит в потолок, хотя подчиняясь уставу отделения, должен был бы спать. По идее Нины Павловны, их палата «сонная» — т. е. их лечат сном, всех четверых. На деле огромный грузин Аваз занимается онанизмом, накрывшись одеялом с головой, «хроник» дядя Саша, уже восемнадцать лет живущий в «гостинице Сабурка», как он ее любовно называет, читает книгу. Интеллектуал Михайлов, напротив, никаких книг не читает и, единственный, спит, как положено.

Сабурка хуже тюрьмы, думает Эдуард. В тюрьме хоть отсидел свой срок и вышел. А здесь — неизвестно, когда тебя выпустят. И пожаловаться некому. Раньше, говорят, можно было выписаться под расписку отца и матери или других близких родственников, которые расписываются нести за тебя ответственность, приглядывать за тобой, чтобы ты не натворил непозволительных дел на свободе. Сейчас, после случая с Приймаченко, выписаться под расписку невозможно. Эдуард запугал отца и мать, рассказав им, каких ужасов он тут насмотрелся, и те согласились взять его под расписку домой, но администрация и, в первую очередь, его личный враг — доктор Вишневецкий — противятся.

— Эй, Аваз, прекрати на хуй! Позову медбрата! — кричит дядя Саша, оторвавшись от книги. Пружины под мощным телом Аваза сотрясаются все чаще.

— Дай человеку кончить, дядь Саш! Тут озвереешь от скуки, сперма из ушей польется. Потом он же человек южный. — Эдуард не любит труса дядю Сашу. Аваз — громадный богатырь — веселый румяный парень. Единственное неудобство, проистекающее от него в палате, состоит в ежедневных сеансах онанизма, всякий раз в одно и то же время. Но в буйном отделении Эдуард насмотрелся на куда худшие вещи. Суку дядю Сашу поселить бы с бывшим лейтенантом-ракетчиком Игорем Романовым, тот онанировал 24 часа в сутки и при этом еще орал, как раненая кошка. А татарин Булат, обосранный и бегающий по палатам голый, весь в пуху от разодранных им подушек? А кататоники? Жирный дядя Саша выебывается…