А в это время соседский сын Алексей Берестов во всю прыть скакал на рьяном жеребце средь высоких трав раздольного луга. Чувство свободы и радость жизни распирали его, иногда он что-то кричал на ухо коню, и тот косил бешеным глазом, воротил морду и скалил зубы, будто смеялся.

Ярко светило июльское солнце, в небе кучерявились белоснежные облачка, стелилась трава под копыта коня и свистел в ушах ветер.

Фонтаном искрящихся брызг взметнул всадник мелкий ручей, промчался сквозь белизну березовой рощи и устремился в золотой покой соснового бора. Там он поехал медленнее, озирая с улыбкою деревья, словно здороваясь с ними. Лес был полон звуков и жизни: пели птицы; жужжа, кружились над цветами шмели и пчелы; порхали бабочки…

Алексей пришпорил коня, гикнул, проскакал опушкой – и вылетел на высокий берег реки, что волнистой голубой лентой вилась по зеленой равнине. Тут от полноты чувств он даже запел какую-то арию, но оборвал на полуслове, спрыгнул с коня и, снимая с себя на ходу рубаху-апаш, брюки и сапоги, покатился вниз к реке.

По за кустами у противоположного берега купались девки и бабы. Они были в белых рубахах, только недоросток Фенька плескалась голышом. Привлеченные пением юноши, они, присев в воде, втихомолку наблюдали за тем, как Алексей, оставшись в чем мать родила (тут бабы и девки, ойкнув, отвернулись, только Фенька таращила бесстыжие глаза), с разбегу бухнулся в прозрачную воду. Поплыл саженками, крутнулся в воде – и тут приметил белые рубахи баб. Помахал им рукой – и скрылся под водой…

Бабы ждали, озираясь. Следили, где вынырнет, даже встали во весь рост. Нет и нет.

– Утоп, что ли? – глухо спросила Фенька. И вдруг диким голосом завизжала и забарахталась в воде, и тут же рядом с нею с фырканьем появилась голова молодого барина, который поднырнул под девку да и ухватил ее за ляжки. Девки и бабы, вздымая брызги, бросились на берег к ворохам одежды. Последней убегала Фенька, сверкая розовым задом.

Алексей хохотал им вслед и хлопал по воде руками…

В своем родовом имении Иван Петрович Берестов принимал гостей, собравшихся по случаю возвращения его сына в родительское гнездо после успешного завершения университетского курса.

В ожидании обеда Колбина и Рощина вкупе с очаровательным Владимиром Яковлевичем Хлупиным и его милейшей тетушкой расположились в ротонде и наладились перекинуться в бостон по копейке.

– А правду ли говорили, – вопросила тетушка Арина Петровна, – что мадам де Сталь была шпионом Буонапарта?

– Помилуйте, ma tante, – возразил Хлупин, – как могла она, десять лет гонимая Наполеоном, насилу убежавшая под покровительство русского императора, друг Шатобриана и Байрона, быть шпионом Буонапарта!

– Очень, очень может статься! Наполеон был такая бестия, а мадам де Сталь – претонкая штучка!..

– Я слышала, что однажды она спросила Бонапарта, кого он почитает первой женщиною в свете, – заметила жена Рощина. – И знаете, что он ответил? «Сelle qui a fait le plus d'enfants»!

– Pardon, французскому не обучена, – поджала губы Арина Петровна.

– «Ту, которая народила более детей!» – перевела жена Колбина. – Бонапарт попал не в бровь, а в глаз – ведь у мадам де Сталь не было детей!..

Неподалеку по аллее прогуливались сестра Колбиной Амалия, молодящаяся столичная дама, приехавшая на лето из Санкт-Петербурга, и жена Захарьина Мария.

– Я начала Ричардсона, – рассказывала Мария, – благославясь, прочла предисловие переводчика…

– Надобно жить в деревне, чтобы осилить хваленую «Клариссу»… – вставила Амалия.

– Он говорит, что первые шесть частей скучненьки, зато последние вознаградят терпение читателя. Читаю том, второй, третий… скучно, мочи нет! Ну, думаю, сейчас я буду вознаграждена! И что же? Читаю смерть Клариссы, смерть Ловласа – и конец!.. Так и не заметила перехода от скучных частей к занимательным…

– Какая, все-таки, ужасная разница между идеалами бабушек и внучек! Ну что, скажите, общего между Ловласом и Адольфом?! А между тем роль женщины не изменяется…

– Вы правы, совершенно правы!.. – горячо поддержала Амалию Мария.

– Нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые Бог знает чем…

Алексей подскакал к дому со стороны заднего двора. У кухонного флигеля суетились слуги. Алексей спешился, передал поводья конюху и тут же столкнулся с поварихой.

– Поспешайте, барин, заждались вас! Иван Петрович шибко серчают… – всполошно сообщила она.

Алексей бросился в дом, птицей взлетел по лестнице в свою комнату, сорвал с себя пропыленную рубаху и стал поспешно переодеваться.

… А хозяин, тем временем, показывал гостям свою псарню.

В сопровождении главного псаря, управляющего и трех помещиков – Захарьина, Рощина и Колбина – Иван Петрович то подходил к загону с борзыми, то приседал на корточки перед легавыми, о чем-то говорил с ними, трепал морды… Ему поднесли в лукошке щенят. Он выбрал двух и обратился к Колбину:

– Лев Дмитрич, знаю, тебе мои борзые нравятся. Прими, друг любезный, из нового помета…

Колбин принял корзину, рассыпавшись в благодарностях:

– Иван Петрович, подарок царский! Давно мечтал… Благодарю покорно!

– А вы, Евгений Семенович, еще не заболели псовой охотой?

– Некогда все, Иван Петрович, – уныло отозвался Захарьин. – Хозяйство не отпускает… Нынче опять ожидаю недорода. Не знаю, ей-богу, что и делать!.. Хочу перенять английскую методу у соседа вашего, Григория Ивановича Муромского…

– Да-с! – проговорил Берестов с усмешкой. – У меня не то, что у него… Куда нам по-англицки разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты.

Гости улыбнулись и вслед за хозяином вышли в сад.

Идучи впереди, Иван Петрович пустился в нравоучительные рассуждения:

– Все эти заморские нововведения в первую голову крестьянин своим горбом чувствует. А я так думаю: чем более мы имеем над ним прав, тем более и наших обязанностей! Муромский – мот! Я таких не приемлю! Вот причина упадка нашего дворянства: дед был богат, сын уже нуждается, а внук идет по миру… Древние фамилии приходят в ничтожество!..

…В гостиной музицировала молодежь: две дочери Колбиных, три дочери Рощиных – Вера, Елена и Софья – и столичный отрок Вольдемар, сын Амалии. Все слушали романс, который пели сестры Колбины.

И тут в гостиную явился Алексей Берестов.

Как не похож он был на того удальца, что совсем недавно, полный радости, скакал в упоении по холмам! Перед девами предстал скучающий молодой dandy с небрежно-рассеянным взглядом, одетый во все черное. Он отвесил общий поклон, расслабленно облокотился на фортепиано, свесив руку с длинными пальцами.

Все замерли, впившись глазами в огромный перстень на безымянном пальце в виде мертвой головы. Рука Алексея поднялась ко рту, деликатно скрывая набежавшую вдруг зевоту. Столичный отрок не выдержал, подошел к Алексею и сочувственно прошептал:

– Как я вас понимаю!.. Мне тоже страх как скучно здесь после столицы, а уж вам, после студенческого братства…

Алексей смерил его холодным взглядом с головы до ног и процедил еле слышно:

– J'aime mieux m'ennuyer autrement…

– Как он похож на Чайльд-Гарольда!.. – восторженно шепнула одна из рощинских девиц, младшая.

– Притворяется, – шепнула в ответ старшая.

…Было три часа пополудни, когда коляски и кареты с гостями покатили от крыльца. Иван Петрович махал вслед коляскам рукой. Колбинские девицы, ехавшие в последней карете, долго еще трясли в окна платочками, не в силах оторвать зачарованных глаз от сына хозяина.

Алексей с облегчением стащил с шеи черный галстух, спрятал в карман.

– Ну, что, какая из девиц приглянулась? – грубовато спросил отец.

– Все жеманницы, – вздохнул Алексей и фыркнул раздраженно.