Она взяла с собой пластиковый мешочек с цементом, мешочек с хорошим, белым песком и пять кирпичей. А вы знаете, сколько весят пять кирпичей? Больших, сахарных, белых… Не каждый нынешний мужик поднимет. Но она справляется.

Остальное — шпатель, лопаточку и тазик, который на самом деле был не тазик, а плоская жестянка с надписью «сельдь североатлантическая пряного посола», должна была прихватить Августа.

Сельдь — самая мягкая рыба. Потому что в ней два мягких знака, ну, вы понимаете.

Сумки оттягивали обе руки, но правую сильнее, и оттого она припадала на симметричную ногу. Даже когда сумок в руках не было, она так и передвигалась — чуть скособоченно.

Ещё предстояло заехать на рынок, в хозяйственный ряд, и купить чёрную краску и растворитель. А шкурку должна была взять Августа. Если разбавлять как следует — хорошо ложится. Особенно там, где ограда сварена из рифлёных железных прутьев — иначе, без растворителя, там и не закрасишь. Только краску изведёшь.

Ещё она засунула в сумку веник. Он торчал оттуда, как букет. А список адресов должна была взять Августа.

Августа вела все записи, ведала географией и бухгалтерией. Потому что она дотошная. И всю тонкую работу, требующую тщания и творческого подхода, тоже делала Августа. Обновляла надписи, например. А она, Ленка, производила первичную обработку. Лопату в руки — и вперёд. …Августа уже ждала у южного входа. Солнце начинало потихоньку припекать, и на затылке у напарницы громоздилась бесформенная панама, отчего скрытое в тени лицо казалось загадочным и измождённым. В руке у неё пламенел реквизитный букет — не веник, самый настоящий букет, который клали на подотчётные надгробья, прежде чем сфотографировать результат работы.

— Ну что же ты, — произнесла она укоризненно.

— Краску искала, — говорит Ленка. — Ты же нитру просила. А там сплошь масло…

Она опустила сумки на землю и перевела дух.

Августа нетерпеливо переступила с ноги на ногу.

— Пойдём, а то придётся носиться по аллеям в самую жару.

— Воду… — говорит Ленка, — водички бы набрать…

— Напротив четырнадцатого участка есть колонка.

— Ладно, — Ленка подгибает колени, подхватывает сумки и с натугой выпрямляется.

— Кто у нас сегодня?

— Гершензон. Четырнадцатый.

— Ну, пошли.

Они бредут по раскалённым аллеям, мимо сторожихи, которая дружески кивает им, увидев знакомые лица.

— Много же у вас родственников, — сочувственно говорит сторожиха.

— Да уж, — соглашается Августа.

Сторожихе они по барабану, она живёт с другого, но рано или поздно вполне можно напороться на конкурентов.

У колонки Ленка останавливается, чтобы набрать воды в пластиковые бутыли и заодно побрызгать себе за шиворот. Над раскалёнными плитами могил, над гранитом лопарская кровь и чёрным лабрадором плывёт марево.

— Ну где он, твой Гершензон Четырнадцатый? — устало спрашивает Ленка. — Долго ещё?

— Это у южной стены, — говорит Августа, вглядываясь в аккуратно вычерченный план, — пятая линия.

— Ох, не люблю я этот участок, — говорит Ленка, — безлюдный он какой-то…

— Зато тихо, — возражает аутичная Августа. — Тихо, спокойно…

— Там пролом, в южной стене. И если через него полезут насильники, никто даже и не почешется…

— Да кто на нас польстится? Ты только посмотри — мы же хуже попрошаек кладбищенских… морды в пыли, одежда в краске… в чёрной… Ты лучше смотри внимательней. Это где-то здесь.

Этот участок особенно заросший и запущенный. Над ним витает кладбищенский дух запустения, материализуясь в сухом бурьяне и расползшемся колючем шиповнике.

— Ага, — говорит Ленка, — вот и он. Гершензон Моисей Самуилович. Девяносто восьмой — восемьдесят восьмой.

— Михаил Семёнович, — уточняет Августа, сверяясь с гроссбухом.

— А даты?

— Даты те. Крепкий был старик. Но меня смущает имя.

— Августа, — говорит Ленка, — обычное дело. Веяние времени. Не он первый.

— Да, но они же ясно написали…

— Они впали в маразм и забыли, как его звали на самом деле. Ты чего хочешь?

Четырнадцатый участок. Пятая линия. Всё путём. Доставай секатор. Будем прорубаться. …Прореженный шиповник постепенно приобретает пристойные очертания. Ветки Ленка сносит на кучку в углу могилы. На руках у неё шерстяные варежки. Августа, присев на корточки, обновляет надпись колонковой кисточкой.

— Ты прочла «Улисса»? — спрашивает она не оборачиваясь.

— Нет ещё, — виновато говорит Ленка.

На самом деле она честно пыталась, но осилила два первых абзаца. Но ей неудобно признаваться в этом перед Августой.

— Это великая вещь, — говорит Августа. — Великая. И великолепно структурирована.

Столько аллюзий…

— Ага, — Ленка нагибается за очередной охапкой. — Я обязательно.

«Улисса» обсудить не получается, но Августа гнёт своё, потому что обстановка располагает к задушевной беседе о высоком:

— Давно хотела тебя спросить, Лена, каббала — это что такое?

— Мистическое учение, — отвечает Ленка.

— Без тебя знаю. Но что оно может? Конкретно?

Ленке очень хочется проявить себя с лучшей стороны, но понятия о мистике у неё весьма смутные.

— Ничего она не может, — говорит она наконец, — она это… дополнительная инструкция по чтению других священных книг, вот в этом роде. Потому что евреи, они, знаешь ли, такие начётчики…

— Чего?

— Ну, она, каббала, вроде инструкции по решению кроссвордов. Скажем, если взять каждую вторую букву каждого второго слова, то получится…

— Ага, — кивает Августа. — Ясно. А что?

— Что — что?

— Что получится-то?

— Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.

— А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то сё… Эло… хаим…

— Это — не имя, — говорит Ленка, утирая чёрной рукой пот со лба. — Это — заменитель. Описывающее слово.

— Приятно вас слушать, дамы, — говорит сторонний голос.

Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но сгорбленный человечек в кипе отнюдь не тянет на насильника.

— Так редко можно услышать культурную речь, — гнёт своё человечек, — и увидеть людей, которые чтят закон. Вон, дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. — Он кивает на бесформенную панаму Августы: — А вы, — оборачивается он к Ленке, — постыдились бы, дамочка.

Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.

— Пся крев! — говорит, наконец, Августа. — Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?

— Я похожа на негритянку, — говорит Ленка. — А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдёт. Я кладу букет?

— Валяй. И осторожно. Краску размажешь…

Августа достаёт из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков — сначала крупный план, потом общий. Ленка льёт растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти всё равно остаются чёрными.

— Мне тоже оставь, — говорит Августа, — а то, что студенты подумают?

— Подумают, что ты красила, — отвечает Ленка.

Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.

— Лена, — говорит Августа, — а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки?

— Нет, — говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, — там — тупик. И потом…

Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:

— Там…

— Что — там?

— Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семёнович.

— Обычное дело, да? — спрашивает Августа.

— Два! — трясёт головой Ленка. — Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала?

— Пятую. — говорит Августа. — Пятую… или шестую… нет, пятую…