– Я же чувствую, тут дымом воняет, – сказал один из них, – ну и подумал, а кто тут может быть?

Я вылезла из своего укрытия и поднялась на ноги. Игоря они уже поставили перед собой.

– А там что? – сказал патрульный и показал на тюки.

– Наши вещи.

– И откуда же вы тут взялись?

Я сказала:

– Мы курьеры. Едем из юго-западного округа. Это договорная работа.

Под этим подразумевалось, что мы – безопасные штатские единицы, и поручение у нас штатское, и с их военными играми никак не связано.

– Что-то странно вы едете, – сказал патрульный.

– У нас была машина. Джип. Но нас вчера обстреляли.

– А, – сказал второй, – это, наверное, на сороковом километре.

– Не знаю. Может и на сороковом. На шоссе, не доезжая досюда.

– Там какие-то психи засели, – говорит он. – Во всех палили. Мы их оттуда выбили вчера вечером. Документы у вас хоть какие-то есть?

– Какие-то есть. Удостоверения. Командировки.

– Ну ладно, – говорит. – В комендатуре покажете. Пошли.

Вот это влипли. Я украдкой посмотрела на часы. Полтретьего. Теоретически они должны были уже Кристину отправить и возвращаться сюда. Если мы разминемся и они не найдут ни нас, ни вещей, интересно – что они подумают. А если мы наткнемся на них по дороге – будет ли кому-то от этого лучше?

– Вы тут одни? – спросил патрульный, словно угадав мои мысли.

– Тут, – отвечаю, – одни.

– Ну, собирайте свои вещи.

Проклятые тюки были довольно тяжелые, и волочь их в гору было противно. Тем более что было ясно – все равно их у нас отберут. Для кого мы стараемся?

Мы не разговаривали. Даже если нас притащат в комендатуру, сказать больше того, что мы сказали тут, мы не можем – просто потому, что больше нечего. Я могу честно пересказать всю историю, другой вопрос – поверит ли в нее этот самый комендант. Я не верила, что он расстреляет нас как шпионов или мародеров, но с другой стороны – все может быть. Может, ему как раз нужны жертвы для какого-нибудь показательного процесса или еще что, а может, он заелся с комендантом нашего округа и расправится с нами, чтобы сделать тому пакость... К сожалению, в таких ситуациях от тебя лично ничего не зависит.

Они повели нас в сторону шоссе. Там у них, видимо, был какой-то транспорт. Мы покорно тащились следом – сначала-то они гнали нас впереди себя, но мы так спотыкались и путались под ногами, что они махнули рукой и оставили нас в покое. Было ясно, что никуда мы не денемся.

Мы уже подошли к посадкам, которые тянулись вдоль этого отрезка дороги, как тут сзади раздалось:

– Эй!

Патрульные очень быстро обернулись. Вот у них-то реакция была отличная.

– Куда вы их ведете? – спросил Томас.

Они возвращались от шоссе. В принципе, они могли бы, заметив нас, укрыться в кустарнике и переждать. По-моему, глупо, что они этого не сделали.

– А это еще кто? – спросил старший.

– Да мы все вместе ехали. – Это Герка решил свое слово сказать.

– Что же ты? – говорит. – Я же тебя спросил!

Я уныло пожала плечами.

– Ну что ж, – сказал он, – присоединяйтесь, там разберемся. На этот хоть раз мы всех подобрали?

– Да, – ответил Томас. – У нас еще раненая была, но мы ее только что с автоколонной обратно отправили.

– Благополучно все прошло? – спрашиваю.

– Да, – сказал он. – Просто долго пришлось дожидаться.

– Они говорят, что вчера вечером выбили тех, кто нас обстреливал. Так что там неприятностей не будет.

– Эй, вы, хватит болтать, – прикрикнул патрульный.

Мы уже как раз дошли до их машины. Потертый такой рафик. На крыле вмятина.

– Вперед, – говорит.

Мы покидали внутрь вещи и полезли сами. А куда денешься?

Ехали мы с час. Стыдно сказать, но я так намерзлась и намаялась за последние сутки, что сидела в относительно теплой машине с удовольствием. Никакого свободолюбия, никакого гражданского мужества – позор один! Наконец, мы добрались до этого Лазурного. Дурацкое название. На въезде у них был шлагбаум и будка с патрулем, но нас пропустили, понятное дело.

На самом деле, это, скорее, поселок, а вовсе никакой не город. Много чести. Несколько улиц, которые сходятся к центральной площади, дома в основном одноэтажные, несколько административных зданий в центре выложены мерзким белым кафелем, точно сортиры. Комендатура была, разумеется, на центральной площади напротив полуразвалившегося кинотеатра «Рекорд». Нас загнали внутрь, отобрали все вещи и документы и распихали по разным камерам. На самом деле это были не столько камеры, сколько комнаты, потому что раньше тут размещалось что-то вполне гражданское, а решетки на окнах остались еще с тех времен, когда воры охотились за разной оргтехникой.

Кроме меня в комнате сидела еще одна девица – ее прихватили за спекуляцию продуктами, потому что именно в этом округе почему-то боролись за централизованное распределение. В нашем-то спекулируй сколько угодно... Они тут, правда, еще не дошли до крутых мер, и моя напарница рассчитывала перетерпеть всего лишь двухнедельные принудительные работы. Про местное начальство она ничего толком рассказать не могла, и мы с ней явно друг другу не слишком понравились. Два передних зуба у нее были металлическими, а так ничего – хорошенькая девушка.

В помещении не топили и было довольно холодно, но все равно лучше, чем на улице. Занять мне себя было нечем, и на душе было тревожно. Я ждала, что меня вот-вот поведут куда-нибудь и положение хоть как-то прояснится, но в коридорах было тихо, словно уже наступил конец мира. Света они не давали, и я вместе с комнатой постепенно погружалась в тоскливую тьму и под конец уже почти не понимала, где нахожусь и зачем. Я не успевала приспособиться к переменам, потому что они происходили слишком быстро, а прогнозировать события не могла, потому что они в принципе непредсказуемы. В таком положении меня охватывает невротический ступор, и я уже сама не была уверена, что я не какой-нибудь террорист, которого забросили сюда с далеко идущими черными намерениями. А поскольку в обратном никто меня не убеждал, то на утренний допрос я отправилась в очень плохом состоянии.

Допрашивал меня, видимо, сам комендант города. То есть, я так думаю, потому что это придает какое-то чувство собственной значимости – как будто не все равно, кто именно на тебя орет. Потому что он на меня орал. Он сразу мне не поверил и заявил, что все мои документы – подделка, и вся курьерская наша служба – выдумка, легенда, и он еще разберется, кто я такая.

На самом деле именно это было очень трудно проверить, потому что раньше было достаточно снять трубку и позвонить, а нынче телефонная связь блокирована, и запросить, например, нашего коменданта или регистратуру он никак не мог. А что касается Комитета спасения – так я и сама чувствовала, насколько беспомощно и неубедительно все это выглядело. Боюсь, что, помимо всего прочего, он раньше зачитывался всякими вонючими детективами и в детстве мечтал быть следователем Гуровым или кем-то в этом роде, потому что он сказал, что лично поведет дознание и очную ставку, и выговаривал всю эту юридическую муть звучно и с удовольствием. То, что среди наших вещей не оказалось никакого оружия, должно было вроде бы его убедить в нашей безобидности, но это была лишь моя точка зрения. У него была совсем другая логика, и, согласно этой логике, оружие мы, естественно, куда-то спрятали. И взрывные устройства – тоже. А то, что я не могла назвать места, свидетельствовало лишь о моей особо изощренной подготовке.

Под конец он сказал, что зря я упираюсь, потому что напарники мои – он сказал «сообщники» – уже раскололись, и опять пригрозил очной ставкой в ближайшем времени. У меня все в голове так перепуталось, что я готова была поверить, что кто-то из них действительно раскололся – интересно, в чем? – и мне надо срочно каяться во всех грехах. Но поскольку в каких именно грехах, я никак не могла придумать, я только сказала, что согласна на очную ставку. С тем он меня и отправил обратно, приставив часового, который проводил меня до дверей камеры.