Дверь Лариса открыла, когда Горелов еще не успел подняться на лестничную площадку своего этажа. Окаменев, она стояла на пороге — бледная, строгая. Первый раз она встречала его без улыбки. И в какие-то секунды, еще не дойдя до порога, Горелов впервые с особой силой почувствовал, что он для нее теперь значил. Как всегда, он поцеловал ее в висок, потрепал по щеке и, стараясь разрядить напряжение, попробовал шутить:

— Что ты такая бука? Ревнуешь к немецкой фугасной Гретхен?..

На шутку Лариса не ответила и, только когда захлопнулась дверь, обвила руками шею Владимира. Рыдания ее были беззвучны.

— Ты что? К чему все это? — пытался успокоить ее Владимир, отстранив от себя и глядя в широко раскрытые, испуганные глаза Ларисы.

— Все? — спросила она шепотом дрогнувшими губами.

— Что — все?

— Разрядили?

Владимир простодушно хохотнул и слегка присвистнул:

— Какая ты скорая! Эта рыбка не простая, а золотая. Простым неводом ее не выловишь из окиян-моря. Все еще только начинается. Пока идут цветики, ягодки впереди.

Лицо Ларисы стало до суровости жестким. Таким его Владимир еще никогда не видел.

— Я прочитала… Я все прочитала… Я теперь все знаю… Я знаю, почему тебя отозвали из отпуска… Они даже не посчитались, что завтра у тебя такой день.

Владимир прошел в столовую и увидел на столе книгу. Это было пособие по пиротехнике. Книга лежала раскрытой на страницах, где шло описание взрывателя ELAZ17A.

Швырнув книгу в шкаф, Владимир подошел к Ларисе и тем же шутливым тоном принялся журить ее:

— А я-то думал: приду домой, а ты мне уже яичницу на трех лучинах сготовила, припасла четвертушку с солеными огурчиками…

Лариса отвела руку Владимира и молча прошла на кухню. Пока Владимир переодевался, ужин был готов.

Когда он с аппетитом ел свою любимую, жаренную, ломтиками картошку с хрустящими солеными огурцами, Лариса смотрела на него и пыталась определить по его лицу степень опасности, которая ожидала его.

— Володя, скажи мне правду, это очень опасно? Во всяком рискованном деле есть какой-то процент гарантии… Пусть грубый, но он должен быть. Какой, по-твоему, этот процент гарантии в той операции, которая предстоит тебе?

Владимир отодвинул в сторону тарелку:

— Ларчонок, ступай лучше отдыхай. Завтра часов в десять-одиннадцать капитан Горелов тебе доложит, что задание командования выполнено, что пятого ноября на его счету появилась немецкая бомба из второй тысячи бомб, которые остались нам в наследство с войны.

Лариса постелила Владимиру на тахте, где он спал всегда; сама, накрывшись старой шинелью Владимира, примостилась на узеньком диване. Их разделяли три шага. Второй раз она оставалась ночевать у Владимира. Первый раз это было в прошлом году, когда у Горелова неожиданно поднялась температура. Тогда Лариса всю ночь просидела у его кровати. Это была та самая роковая ночь, когда погиб лейтенант Митрошкин.

Свет гасил Владимир. Когда он лег, в квартире наступила тишина, было слышно, как отчетливо и резко тикал на столе будильник, поставленный на пять часов.

Некоторое время оба лежали молча. Владимир был уверен: позови он Ларису сейчас к себе, и она придет. Она будет сидеть рядом с ним до тех пор, пока не прозвонит будильник. Будет сидеть, склонившись над ним, как в прошлом году, когда он метался в жару. Но сейчас он должен отдохнуть… Заснуть скорее, чтобы к пяти часам пришли силы… От его сил и выдержки будет зависеть многое, а может быть, все…

— Я забыла пожелать тебе доброй ночи, — прозвучал в тишине голос Ларисы.

— Спокойной ночи, дорогая.

— А ты не хочешь, чтоб я тебя поцеловала?

— Хочу.

Шлепая босыми ногами по полу, Лариса подошла к тахте Владимира и села рядом. Он почувствовал тепло ее тела. Она некоторое время сидела молча и неподвижно, затаив дыхание.

— Можно, я включу торшер? — шепотом спросила Лариса.

— Зачем?

— Я хочу видеть твое лицо. Мне почему-то страшно в темноте. Давит какое-то нехорошее предчувствие.

— Включи.

Лариса включила торшер и вернулась к Владимиру.

Он лежал на спине. Его полузакрытая одеялом грудь, еще сохранившая остатки летнего загара, вздымалась высоко. Ларисе казалось, что Владимиру не хватает воздуха.

— Может, открыть форточку?

Владимир утвердительно кивнул.

Лариса приставила к окну стул и открыла форточку, И снова вернулась к Владимиру.

Она сидела рядом и молча смотрела на его лицо, нежно гладила его волосы. Вся она в эту минуту для Владимира была олицетворением, нет, не просто женщины… Скорее всего — олицетворением материнства.

Лариса прильнула губами к глазам Владимира и стала целовать их…

Она не шелохнувшись сидела на краешке тахты до тех пор, пока не услышала его ровное, спокойное дыхание.

«Уснул… как дитя», — подумала она и, стараясь не разбудить Владимира, тихо, на цыпочках подошла к торшеру, выключила свет и, свернувшись калачиком на диване, накрылась с головой тяжелой шинелью.

Перед глазами ее пугающими призраками стояли шесть черных зловещих знаков: ELAZ17A. То разрастаясь, то уменьшаясь в размерах, эти знаки заслоняли лицо Владимира, потом куда-то внезапно исчезали, чтобы снова неожиданно и резко предстать перед ее глазами черными загадочными силуэтами.

На рассвете было принято твердое решение: обезвреживать бомбу на месте. В заседании комиссии приняли участие видные специалисты по пиротехнике из Ленинградского военного округа, партийные работники города, доктор технических наук профессор Харламов, во время заседания два раза выходили на срочную телефонную связь с пиротехником штаба гражданской обороны страны полковником Винниченко, который должен был прилететь рано утром и предложить окончательный метод обезвреживания бомбы на месте.

Утро над Ленинградом вставало тревожное, хмурое.

Самым трудным в подготовительных работах было выселение жителей из домов, расположенных в опасной зоне возможного взрыва. Тут пришлось как следует с самого раннего утра поработать рейдовой комсомольской бригаде, штабу дружины, работникам райкома партии и райкома комсомола. Инструктировал всех начальник штаба работ по обезвреживанию бомбы полковник Журавлев. Главной задачей рейдовой бригады, которая разбилась на несколько групп (по числу домов), было: проинформировать жителей о предстоящих пиротехнических работах так, чтобы они без паники и страха покинули на несколько часов свои квартиры.

…Главное решалось на Херсонской улице. Еще ночью, под прожекторами, солдаты из полка Журавлева закончили рытье одиннадцатиметровой шахты.

Вокруг шахты возводился высокий земляной вал. При взрыве бомбы этот вал мог принять на себя основную силу взрывной волны. Близлежащие кварталы, перекрытые милицейскими постами, словно вымерли. Ни машин, ни пешеходов… Казалось, что эта клеточка города была парализована. Только там, возле шахты, на дне которой лежала бомба, как муравьи, перемазанные землей и глиной, копошились люди в грубых просторных комбинезонах и резиновых сапогах. Их было немного: полковник Журавлев, майор Урусов, капитан Горелов и семь человек солдат из взвода пиротехников.

В семь часов утра прямо с аэродрома, не заезжая в гостиницу, прибыл на окружной штабной машине полковник Винниченко.

Не найдя Журавлева в штабе работ по обезвреживанию, который был размещен в красном уголке местного домоуправления, полковник Винниченко в сопровождении сержанта направился сразу же к месту работ — к кольцевому земляному валу, сооруженному вокруг шахты.

Высокую поджарую фигуру пиротехника Винниченко Журавлев заметил издали и поспешно двинулся к нему навстречу. Следом за ним шли майор Урусов и капитан Горелов.

Человеку, не видевшему раньше Винниченко, могло бы показаться, что такие худощавые лица, решительные и мужественные, он встречал на картинах, изображавших скандинавских рыбаков, которые связали свою судьбу с вечным риском и постоянной борьбой с океанской стихией. Рыжеватые виски уже тронула седина. Из-под светлых бровей смотрели большие, по-детски голубые глаза. С небольшой горбинкой нос как бы завершал портрет этого видавшего виды человека, которого и после войны долг службы бросал туда, где к барьеру сходились жизнь и смерть. Вот уже двадцать с лишним лет в будни и праздники, в жару и стужу, днем и ночью полковнику приходилось подниматься на борт самолета, чтобы через несколько часов или десятков минут приземлиться там, где его ждут, где слово его — закон, где «диагноз» его — решающий, приказ его — окончательный и пересмотру не подлежит.