Погнала к луже гусей, да запнулась и проворчала:

— И колоду кой черт притащил.

Ерофей улыбнулся, посадил Фариду с сынками в коляску и повёз кататься. Вскоре солнце взошло — лужа высохла, а колоду старик на дрова изрубил.

К вечеру бабы мимо Ерофеева двора коров гнали, новость принесли — Касьяна с переломанным хребтом в овраге нашли. Жене доложили, а она от него отказалась:

— Здоров был — меня бросил, а немощен стал, так объявился.

Пришлось уряднику вмешиваться — достали добры люди Касьяна, принесли в село. Жене деваться некуда — приняла.

Однако лекарь велел Касьяна в город в больницу везти. Пошла баба к купцу лошадь просить — как-никак многие годы верой и правдой у него служил, но тот отмахнулся:

— Бродягам я не помощник.

И велел её со двора вытолкать. Хорошо, соседи свою лошадь дали, увезла мужа. Ерофей про Касьяна услышал, сказал вдруг, будто вспомнил чего-то:

— Вот она — милость, хозяйская, как для него обернулась.

Все же оклемался Касьян. Только стал с тех пор скособоченный, голова трясется. С протянутой рукой у церкви постоит, наберёт медяков на шкалик и в трактир ямщицкий скорее. Там выпьет и плачется всем проезжающим о том, как сгубила его заговоренная тройка и как через Ерофея-нечистого убогим стал. Его послушают, посмеются и скажут:

— Не тройка сгубила тебя — жадность! Ерофея мы знаем — удалой ямщик!

И, глянув в лицо его пьяное, добавят:

— Сам ты, братец… нечистый!

В разрез тракта речка течет, летом тихая, а в сухмень мелела: в омутках вода стоит, меж ними ручеек — зайцу перепрыгнуть сущий пустяк. Тут ямщики и переправлялись. Зимой тоже лиха не знали — ударит мороз, закует речку — где хошь проезжай. Однако по весне разольётся, брёвна, словно щепки, несёт. Ямщики окрестных сел мост построили, да не рады: исправник караул на мосту поставить решил. Он в округ недавно назначенный был, старый-то дела запустил, на дорогах разбой случался, чаще у моста грабили. Вот новый и объявил:

— Всех разбойников изведу!

Ямщики, вздохнули:

— От разбойников караул — дело хорошее!

Только, затея та сущим разбоем для них же и обернулась: кому через мост нужда — деньги плати. А караульные в книгу записывают: кто куда ездил, заплатил ли, а нет — в долговую графу заносили. Да кабы копейку за переезд, а то — гривенник. А мужику не напастись: на другой берег за сеном аль на пашню сколь раз в день приходилось мотаться, бродами переправляться пробовали, да солдаты караульные ловили, штраф сдирали. Бывало, правда, жалели, — как-никак сами из мужиков, — отпускали и никуда не записывали. Однако исправник узнал, надумал караульных арестантами уголовными заменить: эти, дескать, не спустят. И начальнику окружной тюрьмы заявил:

— Нечего твоим подопечным казенный хлеб даром жрать, пущай послужат отечеству!

Отобрал несколько, раздал солдатскую амуницию и поставил. А потом на мосту таможню выдумал.

— У меня, — говорит, — в округе, как в хорошем государстве, должно быть устроено, а значит, и таможня нужна.

От неё и купцам не стало житья: караульные остановят, товар оглядят, требуют пошлину. Само собой, и себе откраивали, потому за доходами строго следили. Исправник будто в воду глядел — никому не спускали: бывало, иной купец взропщет — по какому праву, мол, — у него товар отберут, самого в речку. Вот и стали платить безропотно. Поперву — деньги в казну, да вскоре приметили; у исправника часы карманные с золотой цепочкой появились, потом гнедых пара и тарантас новый. На нём к губернатору в гости катался. Слыхали, будто племянником приходился, потому всегда ездил запросто и никто жаловаться не смел.

А как-то с поклоном губернатору табакерку серебряную преподнесли, да ничего не вышло. Губернаторова прислуга сказывала, что его превосходительству золотую исправник сразу же подарил, а губернаторша будто пальчиком только племяннику погрозила да шалуном назвала. Она-то чуток лишь старше была. А он из себя видный, лицом дородный, Андрей Власычем звали, по фамилии Жгучин-Жучин. Про него посказульку в народе сложили: «Жгучин-Жучин всех замучил!» И уж, вправду — ямщикам гибель, купцам разорение. Кричит: по-государственному веду! А кто знает — по закону ли? Скоро до бунту недалеко, да губернатор вдруг сам исправника от должности отстранил и с моста караулы снял

Да что, отчего? По-всякому в народе гадали, сказывали, будто с губернаторшей в постели застал али до царя челобитную выборные донесли. А, по правде сказать, случилось вот как…

У купца Жомова дочка Настасья на выданье была, с ямщиком слюбилась, Егором звали. Купцу, знамо дело, така родня ни к чему, углядел, что Егор с вечёрок дочку провожать наладился, кулаком погрозил:

— Не по тебе ягода! — И дочери заявил: мол, не сохни, сам найду жениха. Да парень-то ушлый — убегом обвенчаться девку давай сговаривать. И сговорил уж, да отец её через мост с товаром намедни поехал, караульные задержали. Ране-то именитых людей всё же исправник не трогать наказывал, а купец степенный: борода до пупа и живот — вниз глянет, ног не видит. Да караульные пьяные были — кто едет, толком не разобрали, товар отобрали, купца в реку. Насилу выбрался. Как до дому доплёлся, дочка заахала, купчиха руками всплеснула:

— Где ж так увозекался?!

А Жомов в голос воет, самого озноб бьет. В бане его пропарили, водкой растерли. До утра прохрапел, а проснулся, рассказал всё и опять расплакался:

— Эк-кое посрамление в старости притерпел!

Поехал к исправнику жаловаться. Тот мундира уронить не желал, напустил строгости да купца же и обругал. Приехал Жомов домой, сказал семье:

— Кабы такой человек отыскался, чтоб с исправником посчитался, ничего бы не пожалел.

Дочь те слова любимому передала. Ямщик и подкатил к Жомову:

— Отдашь коли Настасьюшку за меня, берусь исправника под монастырь подвести. — И на расходы денег спросил.

Жомов оторопел: «Голытьба, гляди-ка, дочь сватает — не по носу!» Да тут же и усмехнулся: «Разве сиволапому с исправником совладать?!» Однако Жгучину-Жучину насолить охота, махнул рукой:

— Чем черт не шутит! — И дал ямщику денег.

Егор самогону нагнал, стал через мост кажен день кататься. Караульные:

— Стой! Плати проездные!

Ямщик заплатит и нальёт всем для сугреву по шкалику. Али просто бутылку отдаст. Караульным шибко понравилось, и без денег пускали, лишь бы самогон привозил. Так Егор их всп лето поил. Как захмелеют, ямщику рассказывают, кто куда и когда через мост ездил.

Вот как-то по осени губернатор к исправнику на охоту собрался — у того в тайге займище, дачею называлось. Прикатит губернатор с дружками, а то и со своей губернаторшей — неделю пальба по тайге, а в даче вечером гулеванье. Так и в этот раз. Губернаторша вперед мужа укатила, губернатор чуток с делами замешкался. А тут чиновник большой нагрянул из Питера.

— Так, мол, и так, ваше превосходительство, жалуются на твоё протеже, да не мужичьё, люди все именитые. Да еще караулы будто на мостах выдумал.

Губернатор руками развёл: дескать, от рвения к службе — усердие, а что поклеп на исправника, так это от зависти. У Христа и то недруги были. А караул — для порядку.

И тут же разговор о другом повел:

— Труды, мол, трудами, а мы лучше сами к нему прокатимся; угодья хорошие там, охота отменная. Жена моя уж второй день у Андрей Власыча.

В общем, сговорил чиновника. Однако наперёд отправил ганца к исправнику; жди, мол, завтра прибудем с ревизией. Жгучин-Жучин и повелел караульным ни с кого проездных да пошлин не брать.

Егор в тот день через мост ехал, ему и выболтали, что большие гости едут к исправнику. Задумался он, вскоре собрал друзей-ямщиков по тому числу, сколь караульных на мосту было, и обсказал свои мысли, а ямщики рады другу помочь — сами от исправника натерпелись. Повёз он их через мост, бутыль большущую караульным отдал и дальше с друзьями направился. Версты не проехали, поворотили обратно. Глядят — караульные в караулке валяются: то ли пьяные, то ли сонные. Постаскивали мужики с караульных мундиры, на себя натянули и в караул встали.