Но так не могло продолжаться долго. Малыш Луи по-прежнему работал в магазине. Я поручила нашу малышку одной из женщин, живущих в нашем отеле, и отправилась петь на улицах.

Это было началом моих непрерывных хождений. У меня такое впечатление, что два с половиной года я не переставая ходила, или бегала, когда меня преследовала полиция…

В течение долго времени мы с девчонкой Зефериной и мальчиком Жаном распевали на улицах, в казармах и на ярмарках.

Нашей выручки хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. И мы все время дрожали от страха: нас троих разыскивала полиция, поэтому один из нас всегда должен был стоять на стреме, Зеферину и Жана — за воровство с прилавков, меня — потому что отец заявил о моем бегстве в комиссариат на Плас де Фет.

Петь мы уходили так далеко, что часто мне не удавалось вернуться вечером домой. Тогда Малыш Луи присматривал за маленькой.

Как-то раз мы решили заночевать в подворотне, где отвратительно пахло помоями. Зеферина, восемнадцатилетняя цыганка, чудовищно безобразная, болела свинкой. В ту ночь была моя очередь караулить. Но я так устала! Свернувшись калачиком, я крепко заснула. Вдруг нас осветил луч карманного фонаря и грубый голос приказал: «Вставайте и следуйте за нами!»

Это была полиция. Бригадир и два агента, на велосипедах, застали нас врасплох.

К счастью, бригадир начал строить глазки Зеферине. Нам надо было спасаться любой ценой. Мы с Жаном кидали нашей подружке умоляющие взгляды. Она любила Жана, а Жан любил ее. Жертва была слишком тяжелой, но это был наш последний шанс избежать тюрьмы. Зеферина удалилась с бригадиром в ночь. Уходя, он распорядился: «Отпустите остальных».

Понятно, при такой жизни, как моя, я не могла бы получить приз за добродетель.

Отчасти по вине моих приятелей Жана и Зеферины я потеряла свою первую любовь… и мою маленькую Марсель.

Жан любил Зеферину. Но как-то они поссорились, и она вернулась в свою семью, к цыганам, которые жили в фургоне около Пантена.

Жан попросил меня уговорить Зеферину вернуться к нему. Как только я появилась в фургоне, семья цыган накинулась на меня. Их было человек пятнадцать. Они били меня, ругали, плевали в лицо. Я истекала кровью и плакала от бешенства. Наконец мне удалось вырваться. Добежав до изгороди, которая ограждала их табор, я обернулась и закричала: «Я вам отомщу! Я приду с ребятами!».

Я вернулась к Жану. Сообщив, какую трепку получила, я сказала: «Жан, мы должны отомстить».

Мы пошли по улице Бельвиль. На каждом углу, в каждом кафе набирали себе подмогу. В результате, когда мы явились в Пантен к цыганскому табору, нас было двадцать головорезов обоего пола (то, что теперь бы назвали двадцать «черных блуз»).

Битва была ужасающая. Удары ножами, палками, вопли, крики раненых — все это длилось около получаса. Внезапно появилась полиция. Мы заметили ее слишком поздно, когда уже были окружены.

Длинная вереница арестованных медленно двигалась по окраине Парижа. Жан, шедший около меня, шепнул: «Если мы не смоемся, они посадят нас за решетку. Давай руку. Подходящий момент — надо улепетывать. Не бойся».

Вдали, в тумане, домики Пантена выглядели как декорация из папье-маше. Вдруг, у какой-то канавы, Жан рванул меня и вытащил из движущейся колонны задержанных.

Длинный прыжок и — дикая скачка по камням, по траве, по каким-то свалкам мусора. Колючка кустарника впивались мне в босые ноги. Гневные крики позади нас, револьверные выстрелы, пули свистели в воздухе… Это было достойно кинофильма, уверяю вас.

Жан тащил меня, я скатывалась с откосов, задыхалась, ныла: «Не могу больше! Беги один. Брось меня».

Но он упорно продолжал меня тащить. Наконец мы добрались до Пантена. Спрятались в заднем помещении какого-то кафе. Я предложила Жану: «Спрячемся у Малыша Луи».

Наступила ночь. Шел дождь. Мы крались, прижимаясь к стенам, промокшие, продрогшие. Скрип двери, грязная комната, и мой голос, прошептавший Жану: «Входи».

Вдруг, держа в руке керосиновую лампу, с растрепанными космами седых волос, в черном платке на плечах, появилась мадам Жоржет. Это была приемная мать Малыша Луи. Меня она ненавидела, но Малыш Луи ее любил. Прислонять к косяку двери, она икала и покачивалась на месте. Она была вдребезги пьяна.

Шатаясь, извергая ругательства, она двинулась на меня. Потом схватила кочергу, собираясь ударить, но вдруг потеряла равновесие, рухнула на пол и осталась лежать без движения. Падая, она ударилась головой о ведро, кровь потекла по ее лицу, и она захрипела.

Я в ужасе съежилась в руках Жана, не смея шевельнуться. Я боялась не только ей помочь, но даже взглянуть на нее.

В это время вошел Малыш Луи. Увидев лежащую мадам Жоржет, он закричал: «Вон отсюда!»

Он не желал меня больше видеть: он думал, что я ударила ее.

Луи появился в моей жизни еще только раз: чтобы сообщить мне самую страшную весть. Это случилось вскоре после нашего разрыва. Я работала тогда в танцевальном зале «Вихрь» на площади Пигаль. В мои обязанности входило всего понемногу: петь, протирать стаканы, подметать.

Однажды вечером мне сказали, что здесь Малыш Луи. Он был бледен и бормотал: «Марсель очень больна. Менингит… она в детской больнице… она погибает».

В то время менингит не лечился. Больному делали пункцию и ждали девять дней. Если больной выдерживал этот срок, он был спасен. А если нет…

В течение восьми дней я надеялась на чудо. Накануне девятого дня, поздно ночью, движимая каким то предчувствием, я отправилась из отеля «Бельвиль» в больницу пешком, потому что у меня не было ни одного су. Мне удалось проникнуть в палату Марсель. Одна сиделка, которая хорошо ко мне относилась, встретила меня со словами: «Она пришла в сознание. Температура спала, думаю, выкарабкается».

Я приблизилась к моей девочке. Ее большие голубые глаза были открыты. Первый раз за всю болезнь она узнала меня и позвала: «Мама, иди сюда. Посиди со мной». Обливаясь слезами, я покрывала ее поцелуями. Около пяти часов утра я ушла.

В полдень я вернулась туда вместе с Малышом Луи. Я была счастлива, уверена, что кошмар кончился. А Марсель уже умерла.

Ни у Малыша Луи, ни у меня не было ни одного су, чтобы купить ей венок. Мы расстались, не сказав друг другу ни слова. Я возвратилась на площадь Пигаль.

Я была совершенно подавлена. Тогда одна девица, профессиональная танцовщица нашего кабаре, сказала мне: «Ничего, мы соберем. Увидишь — найдем деньги».

Ведь мне даже не на что было похоронить мою дочь!

Но после того как все приятели и подружки, которые были так же бедны, как я, отдали все, что могли, все равно не хватало еще десяти франков.

Было четыре часа утра. В своем пальто, чересчур длинном, с продранными локтями, я вышла па улицу.

Я думала о Марсель, о своем горе, о десяти франках, которых мне не доставало. Я медленно шла, еле передвигая ноги.

Вдруг позади меня раздался голос: «Сколько стоит твоя любовь, малютка?» Высокий тип с насмешливой улыбкой принял меня за проститутку.

Обычно в таких случаях я ругалась, давала оплеуху. Но в эту ночь, в полном отчаянии, в ужасе оттого, что делаю, я ответила: «Десять франков».

Он взял меня за руку и быстро потащил в какую-то подозрительную гостиницу.

Я взбиралась по лестнице, впереди невозмутимый ночной сторож, позади — незнакомец, чье дыхание я чувствовала на своем затылке.

Я твердила про себя: «Нет, это невозможно! Ты не сделаешь этого».

Я очутилась в какой-то комнате с глазу на глаз с высоким типом, который, улыбаясь, сказал: «Держи, вот твои десять франков». Он положил монету на стол, посмотрел на меня и взял за плечи. В эту минуту я почувствовала, что если уступлю этому человеку, то всю жизнь буду смотреть на себя с отвращением.

Незнакомец холодно взглянул на меня: «Ну что? За чем дело стало?» Я разрыдалась и рассказала свою печальную историю о том, что у меня умерла дочь, надо ее хоронить, а у меня не хватает десяти франков…

Я видела, что ему жаль меня и он отпустит меня, ничего не требуя. Он пожал плечами и тихо сказал: «Иди. И не падай духом, малютка! Не такая уж веселая штука жизнь, а?»