— А шофер? — поинтересовался капитан. — На улице минус десять. Машина не обогревается. Ему тоже хорошо бы погреться.

— Можете взять с собой и шофера.

— Прошу вас, товарищ подполковник, передать генералу, что мне приказано только доставить к вам академика Казаринова. О возвращении его в Москву придется побеспокоиться вам. Так просил передать генерал Сбоев.

— О доставке академика в Москву побеспокоимся мы. — Подполковник перевел взгляд на Казаринова: — Вам, Дмитрий Александрович, предстоит у нас горячая работа.

— За тем и приехал, — тоном старшего произнес Казаринов.

Академик попрощался с капитаном, посоветовал ему и шоферу хорошенько обогреться и пожелал благополучного возвращения в Москву.

— А генералу своему передайте: как только вернусь домой, сразу же позвоню ему на квартиру.

В кабинет командарма в сопровождении подполковника Казаринов вошел в ту минуту, когда генерал Лещенко еще не остыл от только что состоявшегося важного разговора со Ставкой.

— Товарищ генерал, прибыл академик Дмитрий Александрович Казаринов, — доложил подполковник и тут же, не дожидаясь указаний командарма, удалился.

Из-за длинного стола, на котором лежала развернутая оперативная карта можайского рубежа обороны, вышел невысокого роста, плотного сложения генерал-майор. Стиснув в крепких натруженных кистях руку академика, он поприветствовал его и извинился, что заставил ждать в коридоре.

— Пришлось по ВЧ вести нелегкий диалог со Ставкой, — как бы оправдываясь, сказал командарм. — Прошу познакомиться. — Генерал сделал жест в сторону вставшего из-за стола и сделавшего шаг навстречу академику широкогрудого приземистого бригадного комиссара. — Член Военного совета армии Петр Федорович Гордеев. — Сильное пожатие руки бригадного комиссара Казаринову показалось железными тисками. — А это начальник штаба армии Садовский, — пояснил генерал, кивнув в сторону стоявшего у карты полковника.

Командарм представил академику и четырех остальных командиров, вставших из-за стола, назвал их фамилии, занимаемые должности, что Казаринов, как это обычно бывает в таких случаях, даже не старался удержать в памяти, полагая, что в ходе разговора все станет на свои места. Последним генерал представил академику командира 32-й стрелковой дивизии полковника Полосухина. Сказал о нем как-то теплее и подробнее:

— Его дивизия легендарная! По боевой славе ей, пожалуй, нет равных во всей Красной Армии.

— Ну уж так и нет?.. — Казаринов развел руками и широко улыбнулся. — Уж не Чапаевская ли?

— За одни бои на озере Хасан тысяча семьсот бойцов и командиров дивизии получили ордена и медали!.. Четыре человека удостоены звания Героя Советского Союза!.. А один артиллерийский полк этой дивизии на сегодня полностью партийно-комсомольский!..

Полковник Полосухин, о дивизии которого командарм, с каждым словом загораясь все больше и больше, говорил так хвалебно, стоял, переминаясь с ноги на ногу, и чувствовал себя неловко, как это всегда бывает со взрослым человеком, когда его, как ребенка, хвалят в его присутствии.

Командарм, подогретый добродушием академика, и дальше продолжал бы прославлять дальневосточную дивизию, если бы не реплика бригадного комиссара, которую он, воспользовавшись паузой в разговоре генерала с академиком, вставил вовремя и тем самым как бы вооружил его новым аргументом:

— Достаточно боевой славы одного 113-го стрелкового полка, чтобы дивизия, в которую он входит костяком, была достойна своего особого назначения в обороне Москвы.

— В чем состоит это назначение? — спросил академик.

— В ее дислокации. Рубеж обороны 32-й дивизии проходит через Бородинское поле, — ответил командарм.

— О, это уже знаменательно! — взволнованно проговорил Казаринов, а командарм дал знак полковнику Полосухину, чтобы тот сел. — И где же мне сегодня предстоит выступить? — мягко произнес академик.

— Я бы очень просил вас выступить в том самом прославленном стрелковом полку, в котором служит ваш внук, лейтенант Григорий Казаринов — командир разведроты. Вместе с вами на митинге будет выступать герой гражданской войны, кавалер двух орденов Красного Знамени, бывший отчаянный рубака Первой Конармии Буденного, Николай Власович Батурин. — Генерал посмотрел на часы: — Должен прибыть через час.

— И чем же знаменит стрелковый полк, в котором предстоит воевать моему внуку, а мне сегодня выступать перед его бойцами и командирами? — Вопрос Казаринова прозвучал с каким-то особым значением. — Хотелось бы немножко знать историю этого полка, чтобы опереться на нее в своем выступлении.

Командарм посмотрел в сторону члена Военного совета:

— Петр Федорович, это скорее по твоей части.

Бригадный комиссар помолчал, словно собираясь с мыслями, потом, откашлявшись, вскинул голову и, задумчиво глядя поверх плеча академика, заговорил весомо, значительно, словно находился не среди сослуживцев, а выступал перед бойцами на митинге:

— История 113-го стрелкового полка легендарна!.. Созданный в ноябре 1917 года из рабочих Петроградской стороны, он громил Колчака, освобождал Новониколаевск, шел в авангарде при подавлении Кронштадтского мятежа. Старослужащие этого полка до сих пор именуют его Рабочим полком. Разве этого мало? Разве это не венец доблести и славы?! — Только теперь бригадный комиссар посмотрел на Казаринова, стараясь по выражению его лица понять: произвели ли на академика впечатление его слова? — И в этом полку не сегодня завтра вашему внуку, лейтенанту Казаринову, придется вступать в бой с немецкими стервятниками.

Все видели, как к лицу академика, изборожденному глубокими морщинами, прилила кровь. Но это продолжалось недолго, какие-то секунды, потом лицо Казаринова словно опахнуло бледное облачко. Оно показалось всем еще больше постаревшим и обескровленным. Командарм насторожился, увидев, как старый академик, распахнув полы шубы, ослабил дрожащими пальцами душивший его галстук.

— Вам плохо, Дмитрий Александрович? — спросил он тихо, чтобы тоном своим не выдать беспокойства.

Опираясь на подлокотники кресла, в котором он сидел, Казаринов тяжело встал и распрямился во весь свой рост.

— Что делают в данный час бойцы и командиры Рабочего полка? — не глядя ни на кого из сидевших за столом, словно обращаясь в пространство, спросил Казаринов.

Полковник Полосухин встал из-за стола и, зная, что точнее его на этот вопрос никто не ответит, четко, как рапорт, отчеканил, мельком взглянув на наручные часы:

— До десяти ноль-ноль бойцы первой роты 113-го полка готовятся на полигоне на окраине Можайска к противотанковой обкатке. Остальные роты занимаются тактикой ведения рукопашного боя.

— Что за обкатка? — по-прежнему глядя куда-то в пространство, спросил Казаринов.

— Ликвидируем танкобоязнь.

Только теперь академик встретился взглядом с полковником Полосухиным, и тот, прочитав во взгляде Казаринова недоумение, не стал дожидаться, когда академик задаст очередной вопрос.

— Пропускаем танки через окопы, в которых сидят бойцы и командиры. В предстоящих боях главную опасность будут представлять вражеские танки, а к ним нужно выработать окопный иммунитет. Своего рода психологический тренинг. — Видя, что академик удовлетворен ответом, полковник сел.

Взгляды всех сидевших за столом были прикованы к бледному лицу академика.

— Чем вы так взволнованы, Дмитрий Александрович? — не удержался от вопроса командарм, не спуская глаз с лица академика.

— История делает циклы! — как-то рассеянно проговорил Казаринов, неизвестно к кому обращая свои слова.

— А если пояснить? — осторожно проговорил генерал, видя, что в душе академика происходит непонятно чем вызванная буря. Он никак не мог понять, что же могло стать причиной такого душевного смятения старика.

Слова с уст Казаринова, прожившего большую сложную жизнь и знающего себе цену, слетали отрывисто, тяжело, словно отлитые в свинец:

— Первым командиром 113-го Петроградского рабочего полка… — Казаринов глубоко вздохнул, словно набираясь сил, чтобы до конца закончить фразу, — был мой сын Илларион Дмитриевич Казаринов. При штурме Кронштадтской крепости, где засели мятежники, он вел свой стрелковый полк в атаку и был смертельно ранен на льду Финского залива. Это было двадцатого марта 1921 года. Похоронен в Петрограде на Волковом кладбище.