Помолчали. Только Коленце бегал по комнате, разбрасывал подаренные ему деньги и снова подбирал их. Подойдя к окну, он прижался носом к стеклу и вдруг закричал:

— Мама, к нам кто-то идет!

Петковица вскочила, приоткрыла дверь и густо покраснела.

— Сват, сват пришел!

Все как один вскочили, в смущении толкая друг друга и не зная, что делать.

— Вы идите к себе, — сказал дядя Коля Петко и снохе, — а мы тут со сватом потолкуем.

Тетка Колювица, стараясь улыбнуться, встретила Пинтеза в дверях.

— Милости просим, сват, милости просим!

Пинтез, отряхнув снег, тяжело переступил порог, остановился посреди комнаты и снял шапку. Лицо у него было серое, измученное, глаза ввалились.

— С праздником, сват!

— И тебя тоже. Добро пожаловать, сват, — протянул дядя Коля, не глядя на него, руку.

Тетка Колювица протянула было руку к его ямурлуку, но он, грустно покачав седой головой, сказал глухим голосом:

— Не стоит, сватья. Я ненадолго, — откашлявшись, дрожащей рукой пригладил усы и потупил глаза. — Я за снохой пришел… — Голос осекся, и он умолк. Крупный и величественный, он был похож на мудреца, пришедшего с покаянием в храм.

Дядя Коля сильно побледнел и все пытался и никак не мог зажечь папиросу. Наконец он проговорил:

— Уж не знаю, что и сказать, сват. До того дело дошло, что ни так, ни этак. Говоришь, за снохой пришел. А что если я ее не отдам.

— Как так не отдашь, сват? Она ведь наша. Ну, обидели, по глупости обидели, да она простит. Сердце у нее доброе. Пусто в доме без нее.

— И нам не легко, сват. Мы еще подумаем. Это ты хорошо сделал, что пришел. Но зять-то где? С ним хочу поговорить, он пусть придет.

Пинтез поднял глаза на Нонку.

— Ну, а ты, дочка! Не вернешься к нам, касатка?

Нонка вспыхнула и отвернулась. Мучительный стыд и нетерпимая боль разрывали ее сердце. Пинтез открыл рот, но спазма сдавила ему горло. Нахлобучив шапку, он направился к двери. На пороге приостановился, хотел что-то сказать, но, так ничего и не сказав, вышел. Дядя Коля молча проводил его до ворот.

После их ухода тетка Колювица подсела к Нонке.

— Вот что, доченька! — начала она, но слова застряли у нее в горле. Что посоветовать дочке? Ведь знала же она, что Нонке плохо живется у этих людей, но ей и в голову не приходило, что дочка уйдет от них. А вот ушла. Сказать — оставайся, живи у нас, лучше разве будет? Где ж это видано, чтобы молодая жена при живом муже век куковала одна. Пусть лучше вернется к мужу, а там дальше, что бог даст. Прибил муж — а ты потерпи, свекровь обидела — а ты смолчи! Такая уж женская доля. На чужих работать, чужой хлеб есть, в чужой семье жить. И она стала уговаривать Нонку вернуться к мужу. Нонка слушала, слушала и наконец сказала:

— Ох, мама, дай подумать.

— Да о чем думать-то, Нона! Времени нет думать-то. Рассвело уж, светлым светло, пойдут ходить по селу, и к вам, и к нам могут наведаться. Как в глаза им взглянуть, милая? Что скажешь? Иди, доченька, иди, родная. Нет худа без добра. За плохим всегда хорошее следует. — Взяв Нонкину руку, она прижала ее к груди. — Хочешь, и я пойду с тобой, если страшно-то одной?

— Одна пойду…

Нонка подошла к окну, посмотрела на двор. Все было покрыто белым пушистым снегом. Небо было хмурое, серое, но высокое. Даже было видно, где за тучами солнце. Там небо было светлей, прозрачней. На улице не было ни людей, ни скота, будто снег покрыл все живое своим белым покрывалом. Эта мертвая белая пустыня пугала Нонку. Ей почудилось, что дорогу к Петрову дому занесло снегом навеки. Как теперь ей вернуться? Как ее встретят дома? Вспомнились ей ссоры со свекровью, тревожные дни, мучительные вечера, когда, глотая слезы, сидела она одинокая, несчастная; вспомнила и последний вечер, грубость Петра, и душу сковало холодом. Но как она целый день проведет без Петра? Как вернется одна? Нет, пусть он придет за ней — навязываться она не будет.

— Иди, доченька! — тяжело вздохнула тетка Колювица.

— Нет, не пойду! — крикнула Нонка и, взяв веник, начала подметать.

— Ты в своем уме?

— В своем, в своем, в своем! — кричала Нонка, в такт словам ударяя веником. Потом, отшвырнув его, бросилась на лавку. — Ах, зачем ты меня на белый свет родила! Зачем!

Каждый день, каждый час, каждую минуту ждал Петр возвращения Нонки. Тяжело и мучительно было это ожидание, особенно в первые дни. Все в доме словно были тяжело больны: не ели, не спали, не показывались на улицу. Петр целыми днями лежал у себя в комнате — голодный, неумытый, небритый, осунувшийся. От продолжительного лежания и голода он ослаб и постоянно находился в каком-то полусне. Противно ему было смотреть на стариков, разговаривать с ними. Когда мать приносила ему еду, он хмурился и ворчал. Она не обижалась, ставила еду у постели и выходила. Во рту у него была горечь, но голода он не чувствовал, и только, чтоб хоть немного рассеяться, проглатывал с усилием несколько кусков. После еды он чувствовал себя бодрее, ленивые сонные мысли прояснялись, и он снова принимался обдумывать все случившееся и лихорадочно строить планы, как вернуть Нонку. Он представлял себе, как вечером пойдет к ним, холодно поздоровается и скажет: «Идем!» Она покорно встанет и последует за ним. Он не будет бранить ее, будет всю дорогу молчать, и она поймет, как глубоко он огорчен, и будет раскаиваться и горько плакать. Он останется внешне равнодушным, но каждое ее слово найдет отзвук в его сердце, каждая слезинка будет очищением… Но гордость его и честолюбие не дремали, они требовали своего, подымаясь со страшной силой. С какой стати он пойдет за ней? Она жена ему, если любит — сама вернется. Она не подумала о мужниной чести, и знать не желает, что позорит всю семью…

Пинтез места себе не находил, из себя выходил, глядя, как Петр валяется целыми днями у себя в комнате. Стоя на пороге, он сердито бранил его.

— Лежи, лежи. Вместо того, чтоб сходить за женой, в постели валяется.

— Не твое дело.

Тяжело и обидно было слушать старику ответы сына, да не мог заставить его молчать.

— Загордился больно, посмотрим, чем это кончится, — огорченно покачивал он головой. — Заварил кашу, теперь стыдно людям на глаза показаться. Ждешь, чтоб за ручку ее привели. Не дождешься!

Мать, так ту, Петр прямо выгонял из комнаты. Однажды она поднялась к нему и, взяв нетронутую тарелку, сказала:

— Опять ничего не ел, заболеешь ведь.

— Хватит, уходи! — прорычал Петр.

Пинтезиха, подойдя к нему, тихо проговорила:

— А ты не кричи, встань, приведи ее. Пусть уж придет, прощенья попросим, ручки поцелуем, в ножки поклонимся. Видно, так уж… Отсохни у меня язык, коли слово обидное скажу! — Она вытерла слезы обратной стороной ладони и прибавила: — И я со свекровью не ладила, и меня муж бранил, но чтоб такое сделать!

— Когда сноха тут была, так в капле воды готова была утопить ее, а теперь причитаешь, — приподнялся с постели Петр. — Твоей доброте — грош цена. Выжила ее, а теперь богородицей прикидываешься. Убирайся отсюда!

Пинтезиха втянула голову в плечи, будто ожидая удара, и вышла на цыпочках, шепча посиневшими губами:

— Ухожу, ухожу-у, ухожу! Как всегда, мать во всем виновата.

Прошла неделя.

Однажды утром, еще в постели, Петр услышал чьи-то шаги: кто-то прошел через сени и постучал в дверь стариков. Он вскочил с постели с сильно бьющимся сердцем: ему показалось, что это пришел Нонкин брат Петко. Он быстро оделся и, выходя в сени, на пороге столкнулся с улыбающимся звеноводом Ильей Радковым.

— А ты еще спишь? Иди на собрание!

— Какое еще собрание? — нахмурился Петр.

— Годовое, отчетное. А ты и забыл! Хорош, нечего сказать!

— Забыть-то я не забыл, да вот тут записывал кое-что.

Илья бросил взгляд на стол, потом на сонное лицо Петра и, погасив улыбку, вышел в сени.

— Ну, тогда я тебя подожду.

— Хочешь ждать — жди, только у меня разные дела, — соврал Петр. — Хочу выступить на собрании, хочу кое-что записать.