Лицо твое мне будет сниться,
Бровей синеющих разлет
И тот, завешенный ресницей,
Голубоватый вечный лед.
Но забушует в мире буря
И переменит прежний цвет
Той безмятежнейшей лазури
На краски горести и бед.
Сверкнет ли россыпь золотая
Среди подземных мерзлых руд,
Когда глаза твои растают,
Слезами злобы изойдут.
Или какой-то страсти взрывом,
В тебе гнездящейся давно,
Внезапным радостным порывом
Раскрыто черное окно.
И взглядом долгим и упорным
Ты на меня глядишь тайком.
Своим невидящим и черным,
Как бы обугленным зрачком.
Нет, я совсем не почтальон,
Простой разносчик плача,
Я только тем отягощен,
Что даром слов не трачу.
Ведь я не думал петь и жить,
Дрожа измерзшим телом,
Но долга этого скостить
Земля мне не хотела.
А я хватался ей назло,
Вставая спозаранок,
То за шахтерское кайло,
А то и за рубанок.
И я ее строгал и бил,
Доказывая этим,
Как крепко я ее любил
Одну на целом свете.
Но, вырывая обушок
Из пальцев ослабелых,
Стереть грозилась в порошок
Меня в пустынях белых.
Она сварила щей горшок,
Дала краюху хлеба,
В дорожный сунула мешок
Куски и льда и неба.
Уж недалек конец пути,
И силы так немного.
Мне только б слезы донести
До первого порога.
Ветров, приползших из России,
Дыханье чувствует рука —
Предвестие эпилепсии
Иль напряженье столбняка.
Давно потерян счет потерям,
И дни так призрачно легки,
И слишком радостно быть зверем,
И навсегда забыть стихи.
Но бедных чувств ограниченье,
Вся неурядливость мечты,
Встает совсем в ином значенье
В гипнозе вечной мерзлоты.
Зачем же с прежнею отвагой
Я устремляюсь в дальний путь?
Стихи компрессною бумагой
Давно положены на грудь.
Чего бояться мне? Простуды,
Колотья в сердце иль в боку?
Иль впрямь рассчитывать на чудо,
На самовластную тоску.
Есть состоянье истощенья,
Где незаметен переход
От неподвижности — к движенью,
И — что страшней — наоборот.
Но знаю я, что там, на воле,
С небес такой же валит снег
И ждет, моей болея болью,
Меня зовущий человек.