Начало формирования было поручено полконику В. А. Чехову. А командование русским шаньдунским отрядом было предложено генералу К. П. Нечаеву, которого дальневосточная эмиграция знала как талантливого и доблестного полковника.

До начала формирования шаньдунского отряда при маршале Чжан Цзучане уже находился в качестве советника бывший правитель Приморья Н. Д. Меркулов. Кроме самого отряда в Цинанфу, столице провинции Шаньдун, было основано пехотное и артиллерийское военное училище с двухгодичным курсом обучения, укомплектованное молодыми эмигрантами. Осенью 1924 г. генерал Нечаев принял командование русским шаньдунским отрядом.[291]

Нечаев командовал бригадой, состоящей из 4 тыс. белогвардейцев.[292] При отряде была сформирована дивизия броневых поездов, начальником которой был назначен произведенный в генералы китайской службы уже упоминавшийся Чехов. Нечаевские бронепоезда, среди которых были поезда под названием «Пекин», «Шаньдун» и другие, были построены из простых вагонных платформ, вместо стен у них были мешки с песком. За два года дивизия бронепоездов значительно выросла. И ко времени Северного гоминьдановского похода она насчитывала 17 (а не четыре, как утверждает Вишнякова-Акимова) бронепоездов.[293]

Три тысячи белогвардейцев служили у Чжан Цзолиня под командованием братьев Меньшиковых.[294]

Следует заметить, что в Китае даже возникла своего рода конкуренция в деле формирования русских отрядов, предназначенных для службы у китайских милитаристов (к примеру, между Меркуловым и Семеновым).

Итак, соответствующее представление китайцам было сделано в ноте советского посольства от 25 февраля 1925 г. Пекин же, несмотря на протест, не пожелал распустить отряд Нечаева,[295] рассчитывая, вероятно, использовать его в борьбе против революционных сил. Сообщая об этом М. А. Трилиссеру 16 января 1925 г., Чичерин констатировал, что «этот отряд белых кондотьеров безнаказанно разгуливает по всему Китаю и, пользуясь своей высокой военной квалификацией, одерживает победы… Со своей стороны, — отмечал нарком иностранных дел, — мы даем т. Карахану указания на необходимость дипломатического воздействия на предмет ликвидации этого отряда, но кроме этого необходимо принятие мер по Вашей линии к разложению и ликвидации этого отряда…»[296] В пункте 9 специального решения Киткомиссии Политбюро ЦК РКП(б) от 17 апреля 1925 г. говорилось о необходимости «запросить тов. Карахана относительно возможности и целесообразности и методах разложения отряда Нечаева».[297]

Разведкой в Китае занималось полномочное представительство ИНО ОГПУ на Дальнем Востоке, находившееся в Чите. Именно оно засылало нелегальную агентуру в Маньчжурию и Китай. Как уже говорилось, большое значение в те годы придавалось Харбину. Через этот город шла разведывательная документация из центрального и южного Китая, из Шанхая и Кантона, он служил как перевалочный центр при нелегальной переброске людей из Китая в СССР и обратно.

Советская резидентура в Китае была сосредоточена в таких местах, как Пекин, Шанхай, Кантон, Тяньцзинь, Мукден, Харбин, Чанчунь и др.

После создания ИНО главой резидентуры в Пекин направляется Аристарх Рыльский.[298]

В 1919–1922 г. в Пекине работал, возглавляя отделение РОСТА, А. Е. Ходоров.[299] Когда в Китае появились первые советские представители, он активно сотрудничал с ними, ездил по их поручению на Юг, к Сунь Ятсену.[300]

В 1922 г. в Пекине появляется Я. Давтян. Через пару недель после приезда он писал своему преемнику на посту начальника ИНО ВЧК М.Трилиссеру: «Нашу работу здесь я считаю чрезвычайно важной и полагаю, что тут можно много сделать».[301]

Давтян работал по двум направлениям: по линии советника НКИД и резидента внешней разведки ИНО ВЧК. Причем по второй линии он практически выполнял роль главного руководителя не менее десяти региональных резидентур нашей разведки в Китае.

В 1923 г. практически были созданы резидентуры в Пекине и Харбине, которые напрямую подчинялись ИНО ОГПУ.

Через полгода работы он пишет М. Трилиссеру: «Работа здесь весьма интересная, захватывающая, огромная, но очень трудная, чрезвычайно ответственная. Отдаленность от Москвы, плохая связь, взаимное непонимание еще больше осложняют нашу работу… Я никогда (даже в ИНО) так много не работал, как здесь, и никогда мне не стоило это таких нервов».[302] Давтян считал, что именно «здесь узел мировой политики и ахиллесова пята не только мирового империализма, но и наша».[303] По его мнению, исключительно от России «зависит здесь завоевание прочных позиций на Дальнем Востоке».[304] Через год работы в Пекине Давтян докладывал в Центр:

«Она (работа. — В. У.) идет хорошо. Если Вы следите за присылаемыми материалами, то, очевидно, видите, что я успел охватить почти весь Китай, ничего существенного не ускользает от меня. Наши связи расширяются. В общем, смело могу сказать, что ни один шаг белых на всем Дальнем Востоке не остается для меня неизвестным. Все узнаю быстро и заблаговременно».[305] И действительно, мукденская резидентура через своих агентов в японских спецслужбах получила уникальный архив документов белой контрразведки всего Дальнего Востока. Это был несомненный и очень ценный для Центра успех. Давтян специальным курьером направил в Москву полученные документы и сопроводительное письмо в адрес руководства ИНО ВЧК. «Дорогой Михаил Абрамович, — писал он, — с сегодняшним курьером посылаю Вам весь архив белогвардейской контрразведки, полученный в Мукдене. Прошу принять меры, чтобы архив этот не замариновался и был использован…»[306]

11 февраля 1923 г. он сообщает в Центр:

«Работу я сильно развернул… Уже теперь приличная агентура в Шанхае, Тяньцзине, Пекине, Мукдене. Ставлю серьезный аппарат в Харбине. Есть надежда проникнуть в японскую разведку…Мы установили очень крупную агентуру в Чанчуне. Два лица, которые будут работать у нас, связаны с японцами и русской белогвардейщиной. Ожидаю много интересного».[307]

Однако не все шло так гладко, как хотелось бы. Возникали внутренние конфликты среди российских работников в Китае. Разные характеры, взгляды, темперамент, задачи, разные ведомства, которые они представляли, — все это накладывало свой отпечаток на взаимоотношения. Особенно непростые отношения сложились у Я. Давтяна с А. Рыльским. Его письма в Центр красноречиво говорят об этом. «О Рыльском ничего плохого сказать не могу, но и особенно хвалить также, — пишет резидент 9 декабря 1923 г. — Он сильно подтянулся с моим приездом, и есть надежда, что он будет полезен. Посмотрим…»[308]

Однако вскоре Давтян пишет совершенно иное письмо, требуя заменить Рыльского, так как тот не справляется со своими обязанностями, ленив и вял.[309]

«Вопреки моему прежнему мнению, Рыльский оказался более симпатичным, чем я ожидал, — пишет он через месяц 9 января 1923 г. Трилиссеру. — У него есть некоторая вялость в работе, но в общем и целом он работает недурно и ведет себя очень хорошо. Я им почти доволен и прошу его не заменять, сработался он со мной хорошо».[310]