Возбуждение на судне не стихало, и боцману долго пришлось уговаривать ребят, пока они разбрелись по своим местам.

Плотный шуцман в серо-зеленой форме, в лакированном кепи на бритой голове ходил по набережной, не спуская неодобрительного взгляда с беспокойного судна под русским флагом.

На следующее утро капитан съехал на берег, заявив команде, что младший штурман Кованько получил от него деньги для раздачи жалованья.

Действительно, на маленьком столике в кают-компании были разложены ведомости, лежали счеты, стояла чернильница в медной оправе с крышкой-куполом, и под рукою Кованько лежало несколько пачек германских кредиток. Команда выстроилась длинным хвостом по коридору и на палубе. Повеселевшие матросы балагурили, смеялись, что потопают сейчас в город за всяким добром, выпьют и заночуют в каком-нибудь кабачке. Но Кованько заявил, что выдает только аванс по 50 марок на брата, — таково распоряжение капитана. Вместо жалованья за 3 месяца полностью какие-то гроши! Поднялся крик. Ругань висела в воздухе. Имя капитана упоминали с проклятьями.

— Какой такой аванс? — кричал один. — Три месяца, сука, ничего не платил и вдруг — аванс!

— Не брать, ребята, ничего! Пусть заткнется своими марками.

— Жаловаться!

— Кому жаловаться-то?

— В контору.

— Поди ты под хвост со своей конторой. Где она, эта контора?

— А кому жаловаться? Немцам?

— Плевать на тебя немцы хотели.

— Вот сволочь рыжая, чертова паскуда!

— Ребята! — кричал Кованько. — Чего дурака валяете? Бери, сколько есть. А потом спорить будете. Что я тут, до вечера сидеть буду?

Отплевываясь и ругаясь последними словами, матросы начали выводить каракули в графе «причитается к выдаче», а Кованько, неловко, слюня пальцы, отсчитывал новенькие бумажки с изображением пожилой толстой женщины в старонемецком наряде.

Получив деньги, большинство матросов повалило в город. К вечеру аванс был пропит в крошечном прокуренном кабачке. Кабачок этот держал расторопный русский эмигрант. Его две дочери — Стеша и Марфинька — пели под гитару заунывные русские романсы — «Утро туманное», «Пара гнедых» и даже «Коробейников» и «Дубинушку». Здесь «пахло русским духом», говорили по-русски, варили борщ и кашу. Матросы русских судов предпочитали незатейливый кабачок чистым немецким пивным, куда, ходят семейными парами небогатые бюргеры, и шумным портовым притонам, где кричат и бранятся матросы на всех языках мира.

К ночи стали прибывать на судно первые партии «трупов».

Товарищи, не столь охмелевшие, складывали их под тентом и в кубриках на койки, подобно бревнам. На другое утро, выспавшись и выпив по бутылке пива на последние гроши, они опять начали требовать денег у капитана.

Капитан как ни в чем не бывало вышел к команде и заявил, что ему уже ранее было известно, куда уйдут деньги — на пропой, и что потому, дескать, он выдал только аванс.

— Сколько вам ни дай здесь, — всё пропьете. Больше в Гамбурге не получите ни пфеннига!.. Подождите, подождите! — поднял он руку, чтобы прекратить поднявшийся шум. — Я обещаю выдать вам деньги в море за день до входа в гавань... В первый французский порт. Сегодня ночью мы уходим, и вам здесь деньги больше не нужны. Зато, когда вы попадете в Марсель, у вас будут сбережения. Там вы, может быть, захотите покинуть судно или перейти на другое. Мало ли что может случиться? А растранжирить всегда успеете. Вот и все.

Он повернулся и ушел.

Шум голосов утих не сразу, но возбуждение спало.

Все дни, пока мы стояли в Гамбурге, производилась погрузка генерального груза на «Св. Анну». Ящиками и свертками был заполнен весь свободный твиндек; кроме того, большие ящики с частями машин заняли добрую половину верхней палубы. Днем я и Кованько съездили в город за покупками, посидели в плавучем кафе на роскошном «Альстере». По поверхности огромного бассейна взад и вперед, круто заворачивая у гранитных берегов, носились крошечные двухместные яхточки, по эспланадам вереницей неслись блестящие автомобили. Вечером, когда первые огни зажглись над водой, мы покинули кафе и вернулись на судно. Через час мы уже двинулись по волнам Эльбы на буксире у крошечного, но мощного пароходика.

Ночью прошел мимо Гельголандский маяк, и медленно, экономическим ходом, пошли мы по одной из оживленнейших морских дорог — из Гамбурга и Кильского канала к берегам Англии, Голландии и Франции. Впереди, позади и с боков дымили трубы других пароходов. Колыхались на волнах большие парусники. Чем ближе к Ла-Маншу, тем гуще клубились туманы. Море вспухло тяжелыми перекатывающимися волнами, пароходы закивали носом и едва волочили по волнам тяжелую, низко сидящую корму.

Поздней ночью вызвал меня на палубу из кают-компании Кованько.

— Николай Львович, а нам тоже платить не будут? Что ж, нам деньги не нужны?

— Не знаю, что и думать, Сергей Иванович! — ответил я. — Раньше я как-то спокойно смотрел на все это. Думал — пусть копится. Но сейчас мне это не нравится. Будь у меня деньги, я, может быть, из Гамбурга или из Марселя поехал бы в Ревель. Ну, а без гроша в кармане куда же денешься?

— Черт знает что такое! — возмущался Кованько. — Сам делает, что хочет. Никому ничего не говорит. И потом, знаете что? Меня очень удивила одна вещь.

— Какая вещь?

— Вы обратили внимание на адреса нашего груза?

— Нет.

— Пойдемте, я вам покажу кое-что любопытное. Пойдемте, не ленитесь. — Он тянул меня за рукав.

— Да иду, иду, что вы теребите мою куртку? — смеясь, говорил я взволнованному юноше.

Мы прошли на бак. Здесь хитрыми морскими узлами были привязаны к обухам и рамам громоздкие ящики с машинными частями. Кованько подвел меня к одному из них, приподнял брезент и показал на ряд мелких черных букв на неотесанной доске ящика. Я прочитал:

«Valparaiso».

«Так, так, — подумал я. — Вальпараисо. Значит, Чили, Южная Америка!»

На другом ящике, рядом с названием фирмы, стояло:

«Montevideo».

Дальше на ящике — еще раз «Вальпараисо».

— Поняли? — спросил Кованько.

— А кто принимал груз? — ответил я вопросом.

— Старший.

— Значит, он знал, куда идет груз? Он ведь записывал адреса в судовую книгу.

— Значит, знал.

— А нам ни слова?

Кованько подошел ко мне вплотную и взял меня за руку.

— Николай Львович, дорогой. Эти сволочи делают с нами, что хотят. У меня к ним не осталось никакого доверия. Вообще, после бегства Миллера, этого предательства, этого постыдного бегства штаба, бросающего на произвол судьбы фронт, я уже ничему не верю. Ну, может быть, один предатель, один случайный изменник, но когда все таковы, этот лагерь надо бросить.

— Давно пора! — прозвучал около нас уверенный, с горячими нотками, голос.

Мы вздрогнули, но удивление наше мгновенно рассеялось, — это был Андрей.

— Давно пора, говорю я вам, Николай Львович. Я еще до Архангельска говорил вам. Капитан наш прохвост. Но скажите, товарищи, что вы здесь такое вычитали?

Слово «товарищ» я слышал впервые за два года. Это запретное слово всюду, где хозяйничала белая власть, говорили только на ухо, оглядываясь. Для «товарища» место было в тюрьме, на Иоканке.

Мы рассказали Андрею об американских адресах наших грузов.

— Тю-тю-тю! — засвистал Андрей. — Вот что! Это крепче, чем я сам думал. Это мне невдомек. Я думал, ближе. Вот черт атлантический, вот холера рыжая! Ну, мы его на этом поймаем. В Америку? А жалованье перед первым французским портом обещал, сукин сын! Жди этого французского порта до второго пришествия. Ну, посмотрим, что он запоет, когда мы в Бискайю попадем. Скотина!

— Дда, нехорошо! — вырвалось у меня против воли.

Я уже давно чувствовал, что капитан что-то затевает, но что именно, я не знал и ждал развития событий. Груз, адресованный в Америку, сбил меня с толку. Поездка через Атлантический океан мне не улыбалась, а тем более в Вальпараисо, гавань на Тихом океане.