- Роммель ждет его! - напомнил Паулюс.

- И не дождется, - отозвался Фромм. - Резервов нет, а корпус "Ф" пригодится нам в... Донбассе! Спасибо, что напомнили; я распоряжусь, чтобы из Греции корпус переводили на Украину, чтобы укрепить шестую армию Рейхенау

Естественно, помянув Рейхенау, они говорили о шестой армии, и генерал Фромм сообщил о слухах в Берлине:

- Говорят, Рейхенау превратил ее в карательную.

Паулюс раскрыл папку, пересеченную по диагонали желтой полосой, извлек из нее приказ Рейхенау, чтобы Фромм прочитал: "Солдаты 6-й армии, вы должны вести борьбу против беспринципной банды убийц. Все партизаны в форме или в гражданской одежде должны быть публично повешены..." Фромм сказал, что под видом партизан Рейхенау теперь может казнить любого прохожего.

- Это очень опасный документ... для всех нас! - сказал он. - По-моему, каждый разумный генерал, получив такую бумажку, обязан как можно скорее ею подтереться, чтобы никто потом не пожелал подшивать этот приказ к обвинительному протоколу.

Паулюсу вдруг вспомнился разговор с Людвигом фон Боком о личной ответственности полководца. Но, желая спасти честь 6-й армии, он пытался хоть как-то оправдать и Рейхенау:

- По натуре это заядлый эксцентрик! Помню, во Франции он явился на банкет в костюме циркового жокея. Наконец, он выбирал и приглашал к танцу в офицерском казино самых толстых женщин, а танцевать с толстухами нам при Секре-Секте было строго запрещено, чтобы не вызывать насмешек...

Фромм сразу отверг неловкие и наивные оправдания:

- Об этом, Паулюс, вы можете рассказывать жене. Но попадись Рейхенау в лапы русским, они сразу отволокут его до ближайшей виселицы, и всегда в толпе тех же русских отыщется такой же забавный эксцентрик, желающий накинуть петлю на шею...

Паулюс помрачнел. Уходя, Фромм спросил:

- Рейхенау-то еще в почете у фюрера?

- Да, как и его шестая армия. А как Франц Гальдер... удержится? Не знаю. Гальдера в ставке фюрера недолюбливают. Традиция обязывает, чтобы начальником генштаба был обязательно пруссак, а Гальдер имел несчастье литься в Баварии.

- Удержитесь хоть вы, Паулюс... Я пошел!

В эти зимние дни (на самом срезе двух переломных годов) Паулюс убедился в непорядочности Гальдера, который частенько подтрунивал над Гитлером, хотя нацистский режим считал для немцев даже "целебным". После катастрофы вермахта под Москвой он уже не рисовал стрел, нацеленных на Бейрут и Калькутту, которые пронзали Кавказ и Персию, - Гальдера, кажется, стала более заботить сохранность своей упитанной шеи. Теперь - с удалением Браухича из ОКХ - он при каждом удобном случае не забывал лягнуть его в присутствии фюрера:

- Если бы мы не пошли на поводу у этого честолюбца Браухича, все было бы иначе: мы бы уже качали нефть в Майкопе, нам бы не пришлось цепляться за сугробы под Демянском.

Гитлер почти с ненавистью разглядывал большие хрящеватые уши Гальдера, ярко-красные от прилива крови; фюрер уже привык к лести, но на такую грубую лесть он не улавливался:

- Вы оба с Браухичем бюрократы, а разница меж вами та, что Браухич без очков, а вы без очков ничего не видите. Вам бы, Гальдер, где-нибудь торговать двухспальными кроватями для молодоженов в глухой баварской провинции, а вы допущены мною в большую стратегию...

Уши Гальдера стали совсем алыми, и, наверное, он припомнил атташе Кёстринга, назвавшего генштаб "конторою по скупке старой мебели у бедного населения".

В подземных бункерах "Вольфшанце" гудела электростанция, от калориферов исходило приятное тепло.

В белокафельной ванной благоухало озоном и даже фиалками. Паулюс и Гальдер вышли из душевых кабин одновременно.

- Как вы могли стерпеть подобное обращение?

- Но я же не Ричард Львиное Сердце! - отвечал Гальдер. - И я не могу при каждом случае выхватывать меч, чтобы разрубать обидчика от макушки до копчика... Вы не надейтесь, Паулюс, отсидеться за бастионом своей безупречной респектабельности. Придет время, и вас тоже поволокут кастрировать, как блудливого и жирного кота. И как бы вы ни визжали, фюрер все равно сделает из вас своего паиньку...

Паулюс решил отмолчаться, держа руки по швам я его пальцы чуть подрагивали, касаясь малиновых кантов генеральштеблера.

Побывав дома, он известил свою дражайшую Коко:

- Фюрер у нас взбесился - всем генералам устроил разгон. Правда, его гнев еще не коснулся Рейхенау. Но сколько лучших умов потеряли за эти дни вермахт и генштаб... Правда, ко мне он по-прежнему внимателен и даже подчеркнуто вежлив, зато другим коллегам достается от него как никогда.

Елена-Констанция заговорила совсем о другом - о трудной беременности дочери, о консультации у лучших гинекологов Берлина, рассказывала, что ее беспокоило:

- Я родила сразу двойню, а теперь думаю: не наследственное ли это, и не станет ли Ольга, как и я, рожать близнецов?

Горничная, как всегда, уже подносила яичный ликер.

- Благодарю. - Паулюс оставался со всеми вежлив...

Ночью он долго не мог уснуть, и жена сказала ему:

- Ты приучил себя к первитину... о чем ты вздыхаешь?

- Мне сейчас вспомнилась одна строчка. Кажется, из Гейне: "Я лишаюсь сна, когда по ночам думаю о любимой Германии"!

7. Доказать на деле

Жуков стал членом Ставки Верховного Главнокомандования в самые тяжкие для страны дни, народ уже знал его, верил ему. За время войны поредели волосы, черты лица замкнулись в суровости. Говорил резко, точно, без сантиментов. Его боялись враги, но побаивались и свои, когда он выезжал на фронты, чтобы навести порядок железной дланью, за которой ощущалась сила поддержки самого Верховного (как тогда для кратости именовали Сталина). Среди командиров сложилось такое присловье - вроде окопного анекдота: "Если Жуков приедет злой, - всем врежет по первое число, а уедет веселым. А коли навестит добрым - обязательно всем по шеям накостыляет и уедет от нас злее черта..."

Георгий Константинович и с рядовыми не бывал приторно-ласков, в солдатские котелки не лез со своей ложкой, подражая "отцам-командирам", ищущим дешевой популярности. Нет. В беседах с солдатами говорил редко, да метко, больше спрашивая людей своего возраста - откуда сам, что думает, где семья, каковы боевые пути-дороги, бывал ли в окружении.

- Я из четырех котлов выгребся, - похвастал "старик".

- Ну и как? Штаны прохудил, небось?

- Первый раз прохудил. А потом-то и пообвыкся. В окружении не смерть страшна, а непонятность - что где творится? В котлах живешь партизаном. Только партизан в своем лесу и остается, а тебе из леса к своим надо выбраться.

В окопных разговорах люди бывали искренни. Один отступал от самого Львова, второй подбил три танка, а четвертый...

- Почему орденов и медалей не вижу? - спрашивал Жуков.

Вопрос каверзный. Солдаты мялись:

- Да кто ж их там, в штабах, знает! Сколько уж раз представляли. Обнадеживали всяко. А как до верху дойдет, там сразу - бац, и даже медальки от них не дождешься.

- Стыдно! - ругался Жуков в штабах. - Сколько по тылам сидят, до пупа обвешались, словно иконостасы, а на солдата бумаг выправить не могут. С чем он с войны вернется? С рассказами? Так в деревне-то не по байкам, а по орденам ценить станут...

Подобная же сцена однажды разыгралась и в Кремле.

Зимой, в самый разгар боев, Москву навестил Владислав Сикорский, глава польского эмигрантского правительства, и Сталин, готовясь к приему союзника, велел явиться при полном параде генералу Василевскому, как представителю Генштаба; Василевский явился, но его мундир был украшен одним скромным орденом Красной Звезды. Сталин выразил недовольство:

- А где же остальные? Почему не надели?

- Других, товарищ Сталин, у меня не имеется.

- Что за чертовщина! - возмутился Сталин. - Одни только болтают, а орденов у них до макушки, другие же работают, не щадя своих сил, и ничего не имеют Ладно. Разберемся!

Тема об орденах деликатная (до сей поры ищут стариков-героев, простых солдат, чтобы вручить им то, что заслужили еще в сорок первом, кровавом и лютейшем, и старики - под жужжание кинокамер - плачут как дети, не стыдясь слез, а мне понятны их слезы). Но читатель, в то время наша армия еще не бряцала берлинскими орденами, и миллионы безвестных уходили в небытие, не помышляя о наградах, а над их могилами не высятся гордые монументы славы потому что и могил-то у них не было! Так и оставались лежать, глядя в плывущие над ними облака, чтобы раствориться навеки в русских лесах и полянах, в шелесте трав и цветов; они исчезли, не изведав посмертной славы, в голосах птиц, устроивших им посмертное отпевание.