«Чушь какая-то, – сказала она себе, – нельзя впадать в такое состояние из-за какой-то двери».

Она вновь представила себе трёх старух, шею Лили, бежевое одеяло, которое госпожа Альдонса таскала с собой повсюду вот уже двадцать лет.

«На которую из трёх я буду похожа через десять лет?»

Но эта перспектива не так уж испугала её. И всё же тревога её росла. Она вызывала в памяти то одну картину, то другую, от одного воспоминания бросалась к другому, всеми силами стараясь заслониться от открытой двери, обрамлённой красным шалфеем. Она не находила себе места в постели, её по-прежнему знобило. И вдруг она почувствовала боль, такую острую, что сначала приняла её за боль физическую, она вскочила, рот её искривился, и вместе с хриплым дыханием из груди вырвались рыдания и имя:

– Ангел!

А потом полились слёзы, которые она не сразу смогла унять. Но она всё-таки овладела собой, вытерла слёзы, вновь зажгла лампу.

– Ну что же, – сказала она, – теперь мне всё ясно. Она взяла со столика у изголовья кровати градусник, засунула его под мышку.

– Тридцать семь. Значит, я не больна. Мне всё ясно. Я просто страдаю. Надо что-то с собой делать!

Она выпила воды, встала, промыла воспалённые глаза, попудрилась, помешала дрова в камине, снова легла в кровать. Она решила быть осмотрительной, вооружиться против неведомого ей доселе врага: душевного страдания. Тридцати лет лёгкой, приятной жизни, большей частью заполненной любовью, а иногда и денежными заботами, как не бывало, и вот теперь чуть ли не на шестом десятке она вдруг почувствовала себя совсем юной и словно нагой. Леа посмеялась сама над собой и, уже не чувствуя боли, улыбнулась.

«По-моему, у меня был просто приступ безумия. Но он прошёл».

Но тут её левая рука вдруг невольно откинулась в сторону, точно готовая принять в свои объятия чью-то уснувшую голову, и, вновь пронзённая острой болью, она рывком села на кровати.

– Ну и ну! Хорошенькое дело, – сказала она громко и строго.

Она посмотрела на часы: ещё не было и одиннадцати. Над её головой тихими шагами прошла старая Роза, дошла до лестницы, ведущей в мансарду, и всё стихло. Леа с трудом удержалась от желания позвать на помощь эту достойную и почтительную старую деву.

– Ну уж нет! Не хватает только посвящать в свои личные дела прислугу.

Она встала, закуталась в тёплый стёганый халат, погрела ноги. Потом открыла окно и стала вслушиваться, сама не зная во что. Влажный, довольно тёплый ветер нагнал облака, и совсем близкий Булонский лес время от времени шелестел ещё не опавшими листьями. Леа закрыла окно, взяла первую попавшуюся газету, прочла дату:

«Двадцать шестое октября. Прошёл ровно месяц с тех пор, как женился Ангел».

Она никогда не говорила: «Эдме вышла замуж».

Вслед за Ангелом она и сейчас ещё не относилась к этой молодой женщине всерьёз, она казалась ей бесплотной тенью. Карие глаза, очень красивые вьющиеся пепельные волосы – всё остальное в её воспоминаниях было расплывчатым, как контуры приснившегося лица.

«Сейчас, в это время, в Италии, они, конечно, занимаются любовью. Но вот это – это мне совершенно безразлично…»

Она не хвасталась. Когда она мысленно представляла себе молодую пару, вспоминала знакомые позы и движения, и даже лицо Ангела, застывавшее, как камень, в миг экстаза, белую линию света между его обессиленных век, – всё это не пробуждало в ней ни любопытства, ни ревности. Зато она снова вся содрогнулась, когда взгляд её упал на жемчужно-серые деревянные панели, где жестокая рука Ангела оставила отметину.

«Прекрасная рука, которая пометила тебя, уже не коснётся тебя никогда».

– Как же хорошо я говорю! Наверное, горе сделало из меня поэта.

Она прошлась по комнате, села, потом снова легла и стала ждать рассвета. Когда в восемь утра к ней зашла Роза, она сидела за письменным столом и что-то писала – зрелище, которое весьма взволновало старую служанку.

– Сударыня, вы плохо себя чувствуете?

– Так себе, Роза. Возраст, возраст… Видель требует, чтобы я сменила обстановку. Ты поедешь со мной? Похоже, зима в Париже не обещает быть приятной, поедем на солнце, отведаем кухни на оливковом масле.

– Куда же?

– Ты слишком любопытна. Давай укладывай чемоданы. И вытряси как следует мои меховые покрывала…

– Мы поедем на машине?

– Я подумаю. А впрочем, почему бы и нет? Хочу путешествовать со всеми удобствами. Представляешь, я уезжаю совершенно одна: меня ждут сплошные развлечения.

В течение пяти дней Леа бегала по Парижу, писала, телеграфировала, получала депеши и письма с юга. Она уехала из Парижа, оставив госпоже Пелу короткое письмо, которое, однако, переписывала трижды:

«Дорогая моя Шарлотта!

Надеюсь, ты не обидишься на меня за то, что я уезжаю, не сказав тебе до свидания и так и не открыв тебе свою маленькую тайну. Боюсь, я совсем потеряла голову… И всё же! Жизнь так коротка, пусть по крайней мере она будет приятна.

Целую тебя нежно. Передай привет малышу, когда он вернётся.

Твоя неисправимая

Леа.

P. S. Не трудись расспрашивать моего дворецкого или консьержа, никто из них ничего обо мне не знает.»

– Знаешь, что я скажу тебе, драгоценный мой сын? Я вовсе не нахожу, что у тебя такой уж цветущий вид.

– Я плохо спал ночью в поезде, – коротко отвечал Ангел.

Госпожа Пелу не решилась высказать до конца свою мысль. На самом деле она находила, что сын её изменился.

«В общем-то… так и должно было быть», – решила она и закончила громко и вдохновенно:

– Всё дело в Италии!

– Возможно, – согласился Ангел.

Мать с сыном только что вместе позавтракали, и Ангел соблаговолил пару раз восхищённо чертыхнуться, воздавая должное «кофе с молоком по-привратницки» – сладкому кофе с жирным молоком, которое вторично ставили на маленький огонь, предварительно размочив в нём поджаренные на масле гренки, и оставляли на некоторое время томиться в таком виде, после чего кофе покрывалось аппетитной корочкой.

Ангелу было холодно в белой шерстяной пижаме, и он сидел съёжившись и обхватив колени руками. Шарлотта Пелу принарядилась в честь приезда сына, надев пеньюар в цветочек и утренний чепчик, присборенный на висках, что придавало её лицу зловещую важность.

Заметив, что сын с интересом разглядывает её, она сказала кокетливо:

– Вот видишь, я уже примеряю на себя наряд бабушки. Правда, мало попудрилась. Тебе нравится мой чепчик? В стиле восемнадцатого века, не так ли? Дю-барри или Помпадур… Так на кого из них я похожа?

– Вы похожи на старого каторжника, – огорошил её Ангел. – Зря вы это сделали или уж хоть бы предупредили.

Она застонала, потом расхохоталась.

– Ха-ха! Тебе палец в рот не клади!

Но он не смеялся, а смотрел в сад, лужайки которого за ночь покрылись тонким слоем снега. И только по тому, как почти незаметно ходили желваки у него под кожей, было ясно, что он нервничает. Госпожа Пелу, оробев, тоже замолчала. Послышалась приглушённая трель звонка.

– Это Эдме звонит, чтобы ей принесли завтрак, – сказала Шарлотта.

Ангел не ответил.

– Что случилось с калорифером? Здесь очень холодно, – сказал он через какое-то время.

– Во всём виновата Италия, – повторила госпожа Пелу с поэтическим подъёмом. – Твои глаза, твоё сердце привыкли к солнцу, а ты попал на Северный полюс! На Северный полюс! Георгины цвели всего неделю. Но будь спокоен, мой золотой! Твоё гнёздышко скоро будет готово. Если бы архитектор не заболел паратифом, работы давно были бы закончены. Я предупреждала его чуть ли не двадцать раз: «Господин Саварон…»

Ангел, который подошёл тем временем к окну, резко обернулся:

– Это письмо – оно от какого числа?

Госпожа Пелу по-детски широко распахнула глаза:

– Какое письмо?

– Письмо от Леа, которое ты только что мне показывала.

– Там не поставлена дата, любовь моя, но я получила его в последнюю субботу октября.