— Ты осмелился рыться в моих записных книжках? Это безумие.

— Не сказал бы.

— Ну тогда полная глупость.

— Потому что тебе вздумалось ускорить мое продвижение по служебной лестнице в уголовке? И ты не сочла нужным посвятить меня в свои сомнительные методы.

Беатриса сохранила спокойствие. Только ее руки терзали бумажную салфетку.

— Ты предложила мое место Флавье. Взамен ты попросила Кастийо сказать, будто у него есть связи в уголовке. Продвижение, о котором он со мной говорил, устроила ты. Человек, который может обратиться к комиссару Данцигу из уголовки, — ты сама. Вернее, Беатриса Бертийон, чей отец был близким другом Данцига. Попросить его незаметно помочь твоему мужу, — продолжал он. — Твоему мужу-легавому, который все никак не может попасть в святая святых.

— Саша…

— Я тебе не пешка, Беатриса.

— Ты чересчур гордый.

— Да уж, такие еще встречаются.

Он ждал, что она выплеснет ему в лицо свой королевский кир, но она этого не сделала. Беатриса Бертийон-Дюген была превосходно воспитана.

— Я пошла на это ради тебя. Ты ничего не понимаешь.

— Ты мной манипулировала. Вот уже несколько месяцев, как вы с Кастийо обтяпываете это дельце. Даже не спросив моего мнения.

— Иногда мне кажется, что у тебя совершенно нет амбиций.

— По сравнению с безупречным, не сходившим со страниц газет Жаном Бертийоном? Вот он умел манипулировать телевизионщиками. Я ничего не имею против твоего папы, но мне он всегда казался кабинетной крысой, а не настоящим опером. Полная противоположность мне.

— Ты не уйдешь… Ты же не хочешь все испортить, Саша.

— Уже ушел. И даже не сейчас. Только ты этого не заметила. Была слишком занята.

— Мы все слишком заняты. А как же иначе? Ты ведь не станешь упрекать меня за то, что я выполняю свою работу.

— Я ни в чем не упрекаю тебя, Беатриса.

— Ты только что сказал, что я тобой манипулировала…

— Давай считать, что я не в обиде.

— Погоди! Есть другая. Кто она?

— Да, есть другая.

— И давно это продолжается?

— Это даже не начиналось. И скорее всего, никогда не начнется.

Она помолчала, бледная, с сухими глазами.

— Ты думаешь, что бросаешь меня, Саша, но ты ошибаешься. Это я тебя бросаю. А ты бросаешь свою квартиру, свою карьеру. Все, что я десять лет помогала тебе строить. Предупреждаю тебя!

— Значит, я бросаю нас. Да будет так.

— Ты подлец! Подлец, слышишь меня?

Он залпом допил водку, оставил записную книжку на столе. Выйдя из бара, подумал, куда ему податься, и пошел вверх по улице Корвизар к стоянке такси. Он испытывал скорее облегчение, чем печаль. Встал в очередь и позвонил Рашиду Бахри:

— Только что я обрушил свою жизнь, приятель.

— Такое бывает, Саша. Что я могу для тебя сделать?

— Найди, где мне переночевать.

По вечерам они встречались в Монсури, чтобы провести еще одну душистую и тихую ночь под благодатным покровом небес. Каждый раз Лоле удавалось перебраться через решетку без особого промедления: зацепившись за прутья платьем или туфлей, она лишь ругалась вполголоса. Ингрид облюбовала для бивуака заросли рододендронов. Там в карауле замерла четверка пугал. Американке они напоминали тех духов-хранителей с грозными ликами, но чистыми намерениями, несущих стражу в японских храмах, чей покой ей так полюбился.

Их сдержанные беседы врачевали подобно бальзаму: они говорили обо всем и ни о чем, лишь бы не касаться болезненных тем. Лола никогда не заговаривала о Юпитере Тоби, он же Юлиан Жибле де Монфори, Ингрид не упоминала о терзавшем ее желании, из-за которого она то и дело впадала в сон наяву. Одна залечивала свои раны, другая допускала в мечты, если не в разговоры, человека, чье присутствие было хоть и незримым, но ощутимым. Они перенесли мелкий дождик, небольшое понижение температуры, битву водяных курочек и сполна насладились пленительными запахами земли.

На четвертую ночь Ингрид вдруг приподнялась на локте:

— Слышишь, Лола?

Американка уже бросилась в темноту. Комиссару в отставке понадобилось время, чтобы встать и двинуться на шум. До нее доносились разгневанные мужские голоса. Лола ускорила шаг.

Звук выстрела ошеломил ее. Она уже представила Ингрид в луже крови. Подумала, что все повторяется: жизнь всегда отбирала у нее самое дорогое. Лола побежала, впервые пожалев о том, что, когда уходила в отставку, сдала табельное оружие. Запутавшись в могучих корнях высокой ели, она грохнулась о землю, так что правое колено пронзила острая боль, и, морщась, поднялась на ноги. Ей уже мерещился рыжий свирепый великан, вернувшийся на место преступления. Чтобы поставить точку. Чтобы вычеркнуть Ингрид из своих бредовых воспоминаний. Чтобы до конца следовать своей безумной логике. И она прокляла себя за то, что позволила Ингрид заварить эту кашу и привести их к самому краю пропасти.

— Answer me! Please, answer me!

Ее голос! Метафизический волчок, черный вихрь, затем белая слепящая круговерть. Американка перешла на родной язык, умоляя кого-то ей ответить. Ускорив шаг, Лола поймала себя на том, что благодарит полоумное божество природы, того творца, который дает лишь затем, чтобы отнять, паяца в венке из спутанного плюща, дарующего второе дыхание, дрожь листвы и ласк, позабытую надежду, капризного фавна, позволяющего поверить в бессмертие друзей и относительность груза минувших лет. Голос Ингрид. Голос Ингрид. Еж побери, как же здорово его слышать!

Она нашла ее на коленях, в желтом круге неверного света от карманного фонаря. Ингрид склонилась над огромным человеком, распластавшимся на лужайке, и звала его, гладила по щекам. Она гладила волосы, пылавшие при свете фонарика, словно огненное колесо Ивана Купалы. Внушительное брюхо и мускулистые руки не производили должного впечатления, так как тело его казалось безжизненным, словно брошенный садовником пень. Кстати, один из них, по имени Ману, освещал происходящее, промокая кепкой затылок, кусая губы и испуганно вращая глазами, как истинный простофиля, каким он в сущности и был. Мелкий человечишка, зато великий возмутитель спокойствия, истребитель сорняков и тишины, уничтожитель травяной тли и душевного равновесия. Лола чувствовала, как в ней, словно живительный сок, поднимается желание наподдать этому шуту гороховому по его зеленеющей заднице, чтобы самый распоследний ее нерв освободился от мучительного напряжения, пережитого ею за эти бесконечные жуткие мгновения.

Отказавшись от своей идеи, она занялась Ингрид, которая продолжала взывать к своему другу и соотечественнику. Дыхание Брэда Арсено было затрудненно и вырывалось со свистом, словно у столетнего старика. Рубашка испачкана кровью. Лола осторожно раскрыла ворот и осмотрела рану. Пуля проделала ярко-красное отверстие под левой ключицей. Убийца промахнулся.

Экс-комиссар вызвала «скорую». Пальцы на его правой руке пошевелились, и она обратила на это внимание Ингрид. Та, склонившись над раненым, прижала ухо к его губам.

Лола села на лужайку, чтобы прийти в себя. Ее рука наткнулась на нечто, не имеющее ничего общего с растительностью. Ткань. Шершавая. Под джинсами она нащупала ногу. Она провела ладонью от бедра до живота, затем до груди и сразу узнала липкую влагу у себя под пальцами. Кровь. Рука наткнулась на что-то непонятное, оказавшееся палкой. Очень длинной палкой. Забыв больное колено, она вскочила и схватила Ману за руку, чтобы направить свет фонаря на раскинутые крестом руки, глаза, скрытые за странного вида очками, перепачканный кровью рот и вилы, глубоко вонзившиеся в грудную клетку. Полы рубашки задрались, обнажив живот с уродливым шрамом не меньше тридцати сантиметров в длину.

— Кто такой этот дважды вспоротый? — спросила она у Ману тем непререкаемым тоном, которым когда-то в комиссариате на улице Луи-Блан допрашивала самых несговорчивых подозреваемых.

— Хрен его знает, — промямлил садовник.

— Между прочим, в груди у него торчит одно из твоих орудий труда.