— В этот же день мы провели аресты Рыбина и других участников группы, — продолжал рассказывать подполковник Климов.

— Хитрый ты стал, Алеша. Итоги, выводы приберегаешь на сладкое, да? — улыбаясь спросил Иван Сергеевич.

— Всего изъято ценностей почти на четыреста тысяч рублей.

— Ого! Не даром хлеб едите...

— Ну, а выводы... Пока, пожалуй, рановато выводы делать, Иван Сергеевич. Арестованные ведут себя по-разному. Рыбин, тот после истерики все выложил. А Гаджибеков, точнее — Хасанов, старательно играет в раскаяние. Слов нет, выдал он многое, но... о московских связях молчит. Об одном из своих тайников, который мы при наблюдении засекли, тоже молчит. Пока не торопим.

— И не надо.

— Судя по масштабам его деятельности, думаю, выдал он не больше трети добытых преступным путем денег и ценностей. С ним придется долго работать.

За поворотом аллеи послышались тяжелые шаги, скрип гравия, шумное дыхание. Вслед за этими звуками из-за кустов появилась грузная фигура профессора Снетковского. Грозя толстым пальцем, он, как танк, надвигался на собеседников.

— Ну, конспираторы, попались... Сколько я разрешил вам гулять, молодой человек?

— Профессор, я же не гуляю, я сидел, отдыхал, — виновато оправдывался Иван Сергеевич. — Ей-богу, все время сидел.

— Марш в палату, — загремел Снетковский. — Под арест, голубчик, под арест.

— Ну я пошел, Иван Сергеевич, — попятился Климов. — До свидания, профессор.

— Вот именно, до свидания. Попадете ко мне, я на вас отыграюсь. Ишь, безобразники!

Снетковский, улыбаясь, подхватил Ивана Сергеевича под руку, на ходу погрозил Климову кулаком. Свидание закончилось, как обычно.

— Кто передал? Так, записал. Принял дежурный по Долинскому управлению КГБ капитан Гребенщиков.

В телефоне специальной связи коротко щелкнул сигнал отбоя. Ошеломленный полученным известием Евгений недоверчиво посмотрел на трубку, осторожно положил ее на аппарат. Заново пробежал глазами текст принятой телефонограммы, затем перевел взгляд на часы: двадцать один пятнадцать. Отодвинув стекло выходящего в вестибюль окна, спросил у вахтера:

— Подполковник Климов давно ушел?

— А он не выходил, товарищ капитан, — вставая, ответил молодой прапорщик. — Наверное, у себя.

Евгений закрыл окошко и опустил штору. Снял трубку прямого телефона.

— Алексей Петрович? Гребенщиков докладывает. Спешу сообщить прелюбопытное известие: к нам едет Штреземанн.

— А потолковее нельзя, Евгений Андреевич?

— Извините. Сейчас принял сообщение Центра: находящаяся в Омске делегация представителей иностранных промышленных и торговых фирм послезавтра прибудет в Долинск. Официальная цель — знакомство с медицинским научно-исследовательским институтом, о котором два месяца назад, как вы помните, появились репортажи в газетах всего мира. В составе делегации доктор Зигфрид Арнульф Штреземанн из Гамбурга. Информация передана в связи с тем, что мы интересовались указанным господином.

— Собирай ребят, Евгений Андреевич, — чуть помедлив, ответил Климов. — Я к тебе.

Разрисованная стрелками, восклицательными и вопросительными знаками, испещренная многочисленными комментариями скучающего дежурного газета «Советский спорт» сползла со стола на пол. В дежурной комнате управления в спринтерском темпе закрутились телефонные диски.

Сырмолотов жил один. Жену, женщину недалекую, но, что Сырмолотов особенно ценил, искренне и беззаветно в него влюбленную (а значит — преданную), он похоронил семь лет назад. Медицинские и следственные органы констатировали несчастный случай. Когда глава семьи был в командировке, а дочь — в спортивном лагере, она, забыв выключить газ, уснула в кресле за телевизором. Закипевший борщ залил газовую горелку. Тяжелое отравление... смерть...

Полтора года назад дочь вышла замуж. По-настоящему близких родственных отношений между отцом и дочерью никогда не было: просто этакое мирное сосуществование двух самостоятельных, по разному мыслящих и чувствующих, живущих разными интересами людей. Сырмолотова не интересовали достоинства жениха. Он не поскупился на свадьбу, но лишь потому, чтобы побыстрее спровадить из дома бойкую, во все сующую нос девчонку. Дочь уехала с мужем-геологом далеко, на Север. Сейчас их связывали только редкие, по традиции направляемые к большим праздникам поздравительные письма или открытки.

Одиночество не тяготило Сырмолотова. Он умел доставлять себе маленькие жизненные радости. Иногда мечтал о «больших»: ночных кабаре с девочками, путешествиях, власти. Реальными эти мечты стали казаться два года назад, после встречи на Златых Пясцах, встречи, которую за долгие годы жизни в Долинске он, Реслер, почти перестал ждать. Но к которой все-таки исподволь готовился.

...Тогда он не сразу узнал в пожилом респектабельном господине, присевшем на соседнюю скамью, своего старого приятеля и скрытого недруга — Зигфрида Франке. Того самого обер-лейтенанта Франке, которому, как он догадывался, был обязан коренным изменением своей судьбы. Отто подавил в себе чувства зависти и раздражения. Почему недруга? Все просто. Франке первым сообразил, что вдвоем им будет тесно в группе Герлица. Первым почуял в Реслере опасного конкурента. И поступил так, как поступил бы и он, Отто: использовал подвернувшуюся возможность избавиться от соперника.

...Там, в пустынной аллее приморского курортного парка, они вновь установили деловой контакт. Правда, роли несколько изменились. Франке заискивал, сыпал обещаниями: он явно нуждался в Реслере.

— Ты уже состоятельный человек, Отто, — говорил Франке, — Жалованье за четверть века пребывания за кордоном — в банке на твое имя. Поверь, что лавчонка твоего отца в Мюнхене не стоила и четверти этой суммы. Но наследство — всегда наследство. Мне пришлось немало потрудиться, но я все устроил — ни один пфенниг из твоих денег не пропал. А перспективы? Добившись успеха, а я уверен — добьешься, ты вернешься в фатерлянд с триумфом, станешь в нашей разведке одним из ведущих специалистов по этой загадочной стране — России. Положение вкупе с солидной рентой — ради этого стоит тряхнуть стариной.

...Стоило ли? В тысяча девятьсот сорок четвертом ему хотелось одного: уцелеть. Поняв,что крах третьей империи неизбежен, Отто Реслер оборвал все связи, затаился. Шло время. Все дальше уходило прошлое. Реслер невольно все больше чувствовал себя Сырмолотовым...

Он женился, закончил институт, стал инженером... Если бы он раньше понял эту страну, этот народ... Если бы, поняв, смог не только внешне влиться в окружающую его бурную жизнь, но искренне принять ее... Может быть, и здесь он мог найти свое счастье? Нет... Реслер оставался Реслером. Здесь, в России, его окружали только враги. Слишком много грехов было за душой у бывшего унтерштурмфюрера, слишком много крови на руках. Обреченный на вечный страх перед возмездием не может стать счастливым. Слишком далеко уходили в прошлое корни миропонимания активиста НСДАП[10], члена СС, наследника и будущего владельца собственного (пусть мелкого) дела... Окружающая действительность вызывала у него только презрение и ненависть.

Двойная, скрытая и явная жизнь оказалась неустойчивой. Семь лет назад Сырмолотов сорвался; жена поняла, что он не тот человек, за которого себя выдает. Была бурная семейная сцена, истерика, слезы... Реслер каялся, «признавался»: да, он не Сырмолотов. Он немец, с Одессщины. Давно, во время войны бежал из ссылки, жил по случайно попавшим в руки чужим документам. Но его проступок давно амнистирован, ему ничего не угрожает, кроме разве крушения карьеры. Обычно послушная, подчинявшаяся его воле жена в этом случае настаивала: все равно надо повиниться перед властями. Реслер пообещал и... призвал на помощь «несчастный случай». Нелегко было его «устроить». Помогли прежний опыт, школа СД. Все обошлось. Это стряхнуло с него оцепенение, апатию послевоенных лет. Он снова почувствовал себя разведчиком, вернулись мысли о иной жизни, жизни на Западе, о путях возвращения, о том, с чем можно вернуться...