Шестиклассник Грозный делит свое время между школой, подготовкой к школьным занятиям, самостоятельными занятиями, Национальным театром, спортом и чтением. «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты». В его списке только что вышедшие новинки Ирасека и Бодлера, пьесы Мольера, Тургенев и Махар, научные журналы и Энциклопедия Ригера, которую он берет том за томом «ради общего образования». Кроме того, он руководит им же созданным кружком чешской и французской литературы.

Все это можно прочесть в различных вариантах в биографиях всех людей, о которых вообще пишутся биографии. Правда, бросается в глаза любовь к филологии и древнему Востоку, но она видна, собственно, лишь ретроспективно, со звонницы его жизненных достижений. И хотя это и не похоже на роман, но в 16 лет Грозный еще не знает о своем жизненном назначении, он еще не специализируется, а лишь набирается сил и, несмотря на необычайно широкий охват, не упускает также из виду подготовку к своей будущей, как он полагает, профессии евангелического священника. Словом, он ведет себя не как гений, а как благоразумный молодой человек.

Лишь поднявшись на крыльях общих знаний достаточно высоко для того, чтобы иметь широкий кругозор, он избирает дорогу, по которой намеревается идти. Пока она еще малоизведана и для него недоступна, но в конце ее — «то самое таинственное, что неизменно влечет!». И вот эпизод — он рассказывал о нем не единожды, последний раз за несколько недель до смерти в стржешовицкой больнице, — в котором впервые проявился весь Грозный. В седьмом классе он пытается раздобыть учебник ассирийского языка. «Не было у меня в ту пору желания более страстного… И вдруг я увидел учебник в витрине магазина юридической книги на Конском рынке, нынешней Вацлавской площади. Почему юридической — не знаю, но стоил он два золотых! Прикидываю, что если два месяца ужинать одним хлебом и через день покупать по полсардельки… Нет, не получается! Отставлю и эти полсардельки. Опять не выходит! Это был самый горький момент за все время моих пражских занятий».

Но его ждало еще большее несчастье. В феврале 1896 года, не достигнув еще и пятидесяти, внезапно умер отец. Для семьи это означало потерю кормильца и квартиры, так как в Лысую должен был приехать новый священник. Мать перебралась в Колин, туда же переехал и Бедржих Грозный, потому что «даже при крайней скромности нельзя было рассчитывать на то, чтобы закончить гимназию в Праге».

Но нет худа без добра — мы имеем в виду не личные чувства Грозного, а его дальнейший жизненный путь. В колинской гимназии преподавал учитель Юстин Вацлав Прашек, один из пионеров чешской ориенталистики, автор первой чешской истории древнего Востока и ряда научных работ, на которые долго опиралась научная литература и у нас и за границей. Эрудиция и педагогические способности Прашека вполне соответствовали университетскому уровню, но во времена Австро-Венгерской монархии кафедра ориенталистики была для Карпова университета слишком большой роскошью. И Прашек остался в провинциальной гимназии. Узнав, что новый ученик собирается по окончании гимназии поступить на богословский факультет и интересуется восточными языками, Прашек завалил его книгами и отдавал ему все свое свободное время. От него Бедржих Грозный усвоил не только азы ассирийского языка и аккадской клинописи, но и ту истину, что долг каждого научного работника популяризировать результаты своих изысканий. Учитель, который оставляет ученика холодным, плохой учитель. Прашек же был учителем превосходным.

В июле 1897 года Грозный с отличием сдал выпускные экзамены в колинской гимназии и, увлеченный ориенталистикой, уехал в Вену, чтобы поступить на евангелический богословский факультет (в Чехии такого не было), как того желал его отец.

— Кто читает историю древнего Востока?

— По этой специальности вот уже два года как никого нет.

— У кого Я могу записаться для изучения ассирийского?

— Ассирийский здесь не преподают.

— А введение в ориенталистику?

— Святая простота, да ведь здесь же не наукой занимаются, а готовят священников! Идите на философский!

Бедржих заполнил 32 формуляра, необходимых для поступления на богословский факультет, чтобы потом явиться в деканат философского и проделать то же самое. Почему бы и не рискнуть заниматься сразу на двух факультетах? Если кое-кто толкует академическую свободу таким образом, что не посещает ни одной лекции, то почему бы ему не толковать ее как возможность слушать два цикла сразу?

Но один из парадоксов университетского обучения состоял в том, что именно второе толкование было наказуемо. Грозный должен был сделать выбор, вслед за Шиллером мы сказали бы сейчас: «Как Ахиллес меж Фтией и бессмертием». Известно, что он сделал правильный выбор, избрав ориенталистику, но его мать и все, кто желал ему добра, ломали руки перед смущенным Прашеком. Хлеб священнослужителя скуден, но это верный хлеб, тогда как ориенталистика — Боже мой, разве может прокормить эта одна из самых непрактичных наук!

При этом, однако, Грозному не повезло: несмотря на то что город на голубом Дунае каждому обещал исполнение всех его сокровенных желаний (по крайней мере, если верить словам известного вальса), в нем не нашлось ни одного профессора ассириологии! Другие об этом не сожалели, но… Выдающийся семитолог доктор Д.Г. Мюллер, на лекции которого по ассириологии Грозный записался, почти целиком посвятил свои интересы и занятия арабскому языку; ассирийский он читал по расписанию лишь один час в неделю, а практическим занятиям по нему отводил всего час в месяц. Грозному, таким образом, пришлось изучать ассирийский самостоятельно. Это относилось и к шумерскому языку — родоначальнику более поздних вавилонского и ассирийского языков, — с той только разницей, что шумерский не читался вообще. Тем активнее посещал он другие лекции, обращаясь за помощью к профессорам: к уже упоминавшемуся Д. Г. Мюллеру — при изучении арабского языка и южноаравийского сабейского; к Э. Селлину — при изучении еврейского языка; к Г. Бикелю — при изучении арамейского и сирийского языков; к М. Биттнеру — при изучении новоперсидского; к Й. Карабаку — при изучении древнеарабского; к А. Гофнеру — при изучении современного арабского языка; к Л. Рейнишу и И. Кралю — при изучении древнеегипетского; к К. Байеру — при изучении древнеперсидского; к Л. Шоедру — при изучении санскрита и других языков Индии.

Когда много лет спустя кто-то спросил Грозного, как ему удалось овладеть дюжиной мертвых языков и полудюжиной живых, он ответил теми же словами, что и К.М. Чапек-Ход молодому К. Чапеку на вопрос, как пишутся романы: «Сидя, молодой человек!»

В этих фантастических занятиях давно умершими языками — языками с самыми неожиданными грамматическими особенностями, различиями в лексике и синтаксическими каверзами, — пожалуй, самое удивительное то, что Грозный видел в них не цель, а средство, необходимое средство для правильного понимания литературных памятников, которые являлись ключом к политической, экономической и культурной истории древнего Востока. Этим он создавал лишь базу, исходный рубеж для дальнейших занятий. «Я хотел помимо восточной филологии, которая была моей основной специальностью, посвятить себя также истории древнего Востока, которая притягивала меня с какой-то магической силой».

И с таким же терпением, терпением не страдальческим, а деятельным, несокрушимым, целеустремленным, он одновременно изучает палеографию, изучает дипломатию, изучает герменевтику,[3] изучает археологию, изучает историю народов Востока, «каждого в отдельности и всех вместе», изучает…

«Весьма скромно питаясь», он заканчивает в полагающиеся четыре года свои занятия и 29 июля 1901 года получает диплом доктора философии.

Для большинства студентов с получением академического звания учеба оканчивается, для Грозного же — сказать «начинается» уже нельзя — она продолжается. Но продолжается уже на более высоком уровне. Он еще два года назад знал, в каком пойдет направлении, правда, при условии… Но если остальные студенты рассматривают звание доктора как нечто такое, что позволяет им претендовать на пожизненную службу, почему бы ему на том же основании не попросить хотя бы о годичной стипендии?