На все рассуждения папы мистер Эймори отреагировал только несколькими невнятными междометиями, раза четыре или раз пять произнесенными себе под нос.
По-женски чувствуя, что вялую беседу вот-вот опять сменит молчание, миссис Эймори взяла инициативу на себя:
— Шарлотта, а ведь о тебе самой мы, кажется, почти ничего не знаем. Как так получилось, что ты оказа… то есть почему ты выбрала Дьюпонт? Какую гимназию ты заканчивала?
— Гимназию?
— Я имею в виду — среднюю школу.
— Я училась в Спарте. Аллегани-Хай — так называется наша школа. Моя учительница по английскому посоветовала мне подать документы в Дьюпонт.
— И они дали ей полную стипендию, — поспешила объявить мама. — Вы знаете, мы на самом деле так гордимся нашей девочкой. — Шарлотта почувствовала, как ее щеки заливаются краской — и не из скромности. А мама решила активно поддержать беседу: — А ты в какую школу ходила, Беверли? Сколько у вас в Шерборне средних школ?
Беверли бросила взгляд на мать, потом ответила:
— Вообще-то я училась в другом городе. Он называется Гротон.
— И далеко от дома?
— Ну, миль шестьдесят. Я училась в интернате.
Шарлотта чувствовала, что Беверли чего-то недоговаривает маме, но чего именно — понять не могла, а вот покровительственный тон уловила безошибочно.
— Слушай, Джефф, — сказал папа, пережевывая последний ломоть своего гигантского «Смачного Чиккейса Сэма» и подбирая с тарелки кусочки картошки и помидора, — отлично ты все придумал! Поесть перед дорогой — это самое то. Теперь не придется пилить десять часов на голодный желудок и жевать бутерброды всухомятку. Нам ведь до нашей Спарты, в Северную Каролину, допоздна ехать придется. Но уж решили вернуться сегодня, так решили. Зато я оказался прав насчет этой «Шкворчащей сковородки» — они тут умеют накормить человека, голодным отсюда еще никто не уходил.
С тарелки миссис Эймори за все время «обеда» исчез только маленький ломтик куриной грудки — размером, наверное, не больше одного квадратного дюйма, и то она с него тщательно сняла до хруста прожаренную кожицу. Вся остальная груда еды осталась нетронутой. Беверли с опаской и недоверчивой гримасой отправила в рот крохотный кусочек гамбургера величиной не больше пятицентовой монеты и долго, сосредоточенно жевала его, словно надеясь понять что-то важное. Неожиданно, не говоря ни слова, она встала из-за стола и направилась к выходу из обеденного зала. Когда через несколько минут девушка вернулась, лицо у нее было пепельно-серого цвета. Миссис Эймори посмотрела на нее сочувственно — или с некоторой долей порицания.
Шарлотта, впрочем, этого почти не заметила. Сама того не ожидая, она чуть не расплакалась при словах отца, что им с мамой «сегодня придется ехать обратно до самой Спарты, в Северную Каролину». И уж конечно, эти слезы едва не навернулись на глаза не у надежды всей Спарты, не у лучшей ученицы местной средней школы за всю ее историю, не у девушки с самыми блестящими перспективами на будущее здесь, по другую сторону гор, а у самой обыкновенной девочки, которой впервые в жизни предстояло расстаться с родителями.
Вскоре чета Эймори и Симмонсы разошлись в разных направлениях, и Шарлотта оказалась на парковке у общежития наедине с родителями. Настало время прощаться.
Мама улыбнулась и сказала:
— Ты, главное, не забывай писать нам почаще. У нас ведь там всем будет интересно, как ты здесь…
Не дослушав, Шарлотта бросилась маме на шею и прижалась к ней. По ее щекам текли слезы, часть из них даже перекатывалась на мамину щеку.
Мама проговорила:
— Ну что ты, что ты, девочка, все будет хорошо. — Шарлотта прижалась к ней еще крепче. Маме хотелось еще раз повторить самые главные слова. — Ты, главное, не волнуйся, милая, я буду думать о тебе каждую минуту. Мы тобой так гордимся, ты у нас необыкновенная, и у тебя тут все будет замечательно. Вот увидишь, дела у тебя здесь быстро наладятся. Но самое важное знаешь что? Я всегда буду тобой гордиться, независимо от того, как сложится твоя жизнь и где ты будешь учиться или работать. Я-то знаю, что это не Дьюпонт тебе сделал одолжение, приняв тебя, на самом деле это ты оказала ему честь, что согласилась здесь учиться. Этот хваленый Дьюпонт еще может оказаться недостойным тебя.
Шарлотта подняла голову и удивленно посмотрела на маму.
— Тут наверняка не все и не всегда будут поступать так, как ты того хочешь, — продолжала мама. — Кто-то может оказаться и плохим человеком, но я хочу, чтобы ты всегда помнила: ты родилась и выросла в горах, твои предки и с папиной стороны, и с моей — Симмонсы и Петтигрю — жили в наших горах с незапамятных времен, и хоть у нас есть свои недостатки, но мы всегда ведем себя так, как считаем правильным, никому не позволяем навязывать нам свою волю. Уж чего-чего, а упорства и даже упрямства нам не занимать. Если нам что-то не нравится, никому на свете не удастся заставить нас это делать. А если это кому не по вкусу, то так им все и объясни. Тебе только и нужно взять и сказать: «Меня зовут Шарлотта Симмонс, и я не собираюсь делать то, что мне не по нраву». Тебя за это только уважать будут. Я тебя люблю, девочка моя, и папа очень тебя любит, и что бы ни случилось, куда бы тебя жизнь ни забросила в этом огромном мире, ты всегда останешься нашей славной, славной девочкой.
Шарлотта снова опустила голову на мамино плечо и всхлипнула. Папа стоял рядом с ними, она повернула к нему заплаканное лицо и бросилась ему на шею, чем определенно его смутила. Папа всегда чувствовал себя неловко, если люди слишком открыто выражали свои чувства. Продолжая всхлипывать, Шарлотта прошептала ему на ухо:
— Папа, я люблю тебя. Если бы только знал, как я тебя люблю!
— Мы тоже тебя любим, — ответил папа.
Вот уж действительно — если бы он только знал, как много значило для Шарлотты, скажи он ей не «мы», а «я» — «я тоже тебя люблю».
Шарлотта все махала рукой, и мама махала ей в ответ через открытое окно пикапа, пока бедный, жалкий, храбрый грузовичок с пластиковой крышкой не скрылся в тени деревьев. Когда его совсем не стало видно, Шарлотта повернулась и побрела к воротам каменной крепости, которой предстояло стать ее домом. Чувствовала она себя как никогда одинокой.
Навстречу через высокий арочный вход шли двое студентов, парень и девушка, скорее всего, тоже первокурсники. Они прошли мимо, о чем-то оживленно болтая. Арка, ведущая к университетской площади, была такой длинной и высокой, что их голоса эхом отражались от каменных сводов. Интересно, эти двое были знакомы раньше или успели подружиться уже здесь, в этот самый первый день?.. «Меня зовут Шарлотта Симмонс… Ты необыкновенная. Ты одна такая. Ты… ты Шарлотта Симмонс…» Маме и мисс Пеннингтон всегда удавалось совместными усилиями внушить ей хотя бы необходимый минимум уверенности в себе. Не без сомнений и трудностей, но она все же могла противостоять зависти одноклассников в Аллегани-Хай, их нежеланию принять ее в свой круг… пусть они считали ее не продвинутой и не крутой… но она сумела пойти своим путем… и ей удалось добиться того, о чем никто из них не мог даже мечтать, взять первую настоящую высоту в своей жизни: поступить в один из лучших университетов мира. И теперь ее уже никто и ничто не сможет сломить или остановить… ничто. Если ей суждено всего в жизни добиваться самой, без чьей-либо помощи и поддержки, значит, она сама всего добьется.
И все-таки… Господи… как же ей было одиноко.
Беверли, оказывается, вернулась в комнату 516 раньше Шарлотты. Девушки быстро решили, кому какая сторона комнаты достанется — тем более, что делить тут было нечего, обе стороны были абсолютно одинаковые: одинаково голые, пустые и обшарпанные, — так что они начали стелить постели и распаковывать багаж. Ну и ну, сколько же у Беверли… всего\ Свой компьютер, факс, телевизор, холодильник, микроволновку и остальную электротехнику она пока что оставила в коробках посреди комнаты, но зато распаковала столько обуви, сколько с точки зрения Шарлотты ни у какой девушки и быть не могло — по меньшей мере дюжину пар, — а также не менее дюжины свитеров (в основном из чистого кашемира), юбки, юбки, юбки, блузки, блузки, блузки, куртки, куртки, куртки, джинсы, джинсы, джинсы… У Шарлотты не было даже самого маленького электроприбора из множества тех, что имела Беверли. Что касается компьютера, вещи в Дьюпонте совершенно необходимой, Шарлотте приходилось рассчитывать только на компьютеризированные рабочие места в читальном зале главной библиотеки университета (такая возможность упоминалась в присланной из Дьюпонта брошюрке для первокурсников). Обуви у нее была, конечно, не дюжина пар, а намного меньше. Три, если говорить точно: мокасины, жесткие кожаные сандалии — Реджина Кокс называла их «сандалии Иисуса» — и те кеды, что были на ней сейчас.