Я любила Нарусэ и, разумеется, после того случая стала пристально следить за его поведением, а когда звонил Кавасаки, передав мужу трубку, незаметно подслушивала и наблюдала за выражением его лица.

Как-то раз, убираясь в квартире, я сделала удивившее меня открытие. От стоявшего на полке многотомного французского словаря «Лярус» остались одни картонные футляры, а сами книги исчезли. Когда только муж успел унести их? К тому же он прибег к хитрости, чтобы я не узнала… И тут я припомнила, что полмесяца назад он каждый день уходил на работу, захватив помимо портфеля прямоугольный сверток.

– А, ты об этом… – На мой вопрос муж непринужденно улыбнулся. – Отнес к себе на кафедру.

Как правило, на университетских кафедрах всегда имеются комплекты словарей «Вебстер» и «Лярус». А если даже их нет, то всегда можно при необходимости взять в университетской библиотеке. Впервые после замужества я поняла, что муж мне солгал. Я была уязвлена, опечалена.

Похоже, он продал словарь, а полученные деньги передал Кавасаки. На ум сразу же пришло то, о чем так часто пишут в разделе происшествий: Кавасаки шантажирует мужа и вытягивает из него деньги. Мне представилось, что мой муж-ребенок, любящий науку, но во всем остальном сущий невежда, попался в сети этого Кавасаки, и я почувствовала, что должна его защитить. Но чем он шантажирует мужа? Какая с армейских времен осталась за ним вина?

Это случилось в субботу, во второй половине дня. Я была в квартире одна, когда позвонил Кавасаки.

– К сожалению, мужа сейчас нет, – сказала я и быстро добавила: – Он передал вам деньги?

Я решила действовать напролом. В тот момент перед глазами у меня стояла пьяная физиономия Кавасаки. После продолжительной паузы он сказал:

– Деньги? Ты о чем это?

Он явно притворялся, будто не знает, о чем речь. Собравшись с духом, я постаралась сказать как можно более уверенным тоном:

– Ведь муж передал вам деньги?

У меня уже были наготове слова, как выкрутиться, если он скажет, что ничего не знает. Мол, слышала, что муж взял у вас в долг. Однако уверенность моего тона его сломила, и он признался:

– Да, я получил, – после чего, помолчав, спросил: – Так тебе все известно?

– Да.

– Вот уж не думал, что он расскажет жене – как бы ни были вы близки. Но так даже проще. Когда муж вернется, скажи ему, что понадобится еще немного денег на поминовение.

– Разумеется, на поминовение…

Нарусэ никогда не говорил мне ни о чем подобном. Кроме того, меня задели слова Кавасаки: «Вот уж не думал, что он расскажет жене…»

– Так сколько еще потребуется денег?

– Передай ему, что я сообщу, когда произведу расчеты. Но я рад, что ты знаешь об этой истории. На войне как на войне, ничего не поделаешь! Но после возвращения в Японию годы проходят, и на совести становится тяжело. Ведь погибло несколько десятков детей, женщин. По-настоящему надо было бы поставить в той деревне памятник погибшим, но нас, японцев, в Китай все еще не пускают…

На этом наш телефонный разговор закончился. Я пыталась продолжать начатый перевод, но безуспешно – в голове одно за другим всплывали услышанные слова, точно разрозненные кусочки головоломки.

Муж вернулся, но я молчала. Глядя на него, я почему-то вспомнила, как давным-давно мы с мамой пришли к нему в общежитие: он был в синем дешевом кимоно и смеялся, показывая ослепительно белые зубы…

В ту ночь мы занимались любовью. Зарывшись лицом в его руки, я вдруг спросила:

– Дорого же тебе обходится поминовение!

Я сама удивилась, насколько нежно, насколько беззаботно прозвучал мой голос. На мгновение руки мужа напряглись.

– Почему ты молчал? Кавасаки мне все рассказал.

Муж ничего не ответил. Из хитрости я добавила в голос еще больше нежности:

– Ты не хотел меня тревожить? Какой же ты скрытный! Неужели так трудно было рассказать? Ведь это война во всем виновата.

– Что тебе сказал Кавасаки? – Муж, высвободив руки, поднял глаза к потолку.

– Все. Про женщин, про детей.

Я по наитию на ходу складывала кусочки головоломки.

Если честно, в тот момент я еще не догадывалась, что получится в результате. Было только смутное предчувствие. И это предчувствие предостерегало меня от дальнейших расспросов.

– Ты не изменила свое отношение ко мне?

На лицо мужа падал свет от стоявшего у изголовья торшера. Он вдруг усмехнулся. Я увидела то самое лицо, которое так пугало меня в первые месяцы после женитьбы, когда он заваливал меня, схватив за волосы. Его другое лицо.

– Почему я должна изменить свое отношение? На войне как на войне, ничего не поделаешь. – Стараясь не выдать себя, я улыбнулась так, как, по моему разумению, должна была в подобной ситуации улыбнуться мать или сестра. – Значит, у тебя тоже на совести камень, как у Кавасаки?

– Нет. Понимаешь… Почему-то в тот момент, и во второй раз, я не испытывал никаких угрызений совести. Скорее я наслаждался красотой пламени горящих домов, – ответил он, уставившись в потолок.

– Во второй раз… Значит, это произошло дважды?

– Да.

– Дома горели… Женщины и дети были в этих домах?

– Да. В обоих случаях мы согнали в один дом всех жителей деревни.

– И сожгли их заживо… Это был приказ?

– В первый раз – приказ. Пришло сообщение, что в деревне скрывается шпион. Все были на взводе. Двое наших товарищей накануне были убиты. Но во второй раз наш отряд действовал самостоятельно.

Подложив руки под голову, он закрыл глаза. Как будто для того, чтобы лучше слышать, как горят крестьянские лачуги, в которых заперты женщины и дети. Мне знаком этот гул, похожий на звук приближающегося поезда. В конце войны я слышала его каждую ночь во время воздушных налетов. И вот теперь, ночью, в спальне, я вместе с мужем вслушивалась в этот доносящийся из прошлого звук.

Я не чувствовала презрения к мужу, я не чувствовала страха. Меня охватило внезапное оцепенение. Впервые я узнала, что в моем муже, который порой казался мне моим младшим братом, уживаются два человека, во всем противоположные друг другу, и вместе с шоком я ощутила чуть ли не наслаждение.

Я мигом оседлала его, в первый раз по своей инициативе припала к его губам, зарылась лицом на его груди, потребовала его… И он, точно долгие годы ждал этой минуты, яростно вошел в меня.

– Говори! – вопила я. – Рассказывай, как горели дома!

– Мы оцепили деревню, чтобы никто не мог улизнуть… Облили бензином и подожгли.

– Вы слышали крики? Рассказывай! Как они кричали?

– Слышали… Некоторым детям и женщинам удавалось выбраться из горящего дома. Их пристреливали.

Мы стонали в два голоса, катаясь на постели.

– Рассказывай! Что было с женщинами, когда в них стреляли?

Вдруг все кончилось, он обмяк, молча поднялся и вышел из спальни, а я, обливаясь потом, осталась лежать на спине. Муж вернулся, лег и закрыл глаза, как будто ничего и не было.

После этого случая мы никогда больше не касались тех воспоминаний. В моем муже по-прежнему уживались мягкость и своеволие, простодушие и нервозность. Он беспокоился, что его могут привлечь как военного преступника, но все обошлось. Может быть потому, что те, кто мог выступить свидетелями обвинения, сгорели заживо? Некому было подать в суд? До сих пор мне кажется это удивительным.

Однако события прошлого, озарившие ту памятную ночь ярким пламенем, не исчезли из нашей супружеской жизни. Не только не исчезли, но и стали искрами, готовыми вспыхнуть в любую минуту и определяющими мое отношение к мужу. Мы больше не заговаривали об этом вслух, это было табу, священной тайной, связующей нас, супругов.

Буду предельно откровенна.

И в последующем я каждый раз, когда делила ложе с мужем, глядя на его лицо, освещенное лампой, неизменно воображала одна маленькую, никогда не виданную мной деревушку. Муж расставляет подчиненных так, чтобы никто не мог убежать. Женщин и детей запихивают в глинобитную лачугу, крытую соломой. Кавасаки обливает ее бензином. А он ждет, нетерпеливо поглядывая на часы. Наконец, все готово, зажигают огонь. Вспыхивает соломенная крыша, пламя мгновенно охватывает весь дом и вместе с черным дымом взметается в небо. Вместе с пламенем в небо поднимаются крики и плач. Выбегают превратившиеся в горящие факелы женщины, обнимающие детей. И муж вместе со своими подчиненными методично их отстреливает.