Лицемер!

Наконец-то он понял, почему испытывал недоверие, когда читал романы Сугуро. Любитель поглазеть на голые задницы в пип-шоу, этот, с позволения сказать, писатель выводит возвышенные, утонченные слова той же рукой, которой щупает девочек в ночных клубах…

Пиджак, в который вцепилась девушка на банкете, был дорогущий, высшего качества. При мысли, какую дрянь приходится носить ему, в Кобари вскипело чувство обиды. Он устремил глаза в темноту за окном вагона. Вернувшись в свою квартирку, он сел рядом с беспробудно спящей сожительницей и одним глотком допил оставшееся в бутылке виски.

Спустя несколько дней Кобари отправился в Кабукитё, туда, где тянулись рядами пип-шоу и «турецкие бани»,[4] район, который он знал вдоль и поперек. Отыскать «Пряный мед» не составило труда, но клуб находился в здании, представлявшем собой своего рода порноуниверсам, в котором на каждом этаже теснились соответствующие кинотеатры, магазины, продающие порножурналы, «турецкие бани». Вечер еще только начался, посетителей почти не было, но в лифте шибал застоявшийся мужской запах.

Он показал фотографию Сугуро, вырванную из собрания сочинений, сидевшему у входа в «Пряный мед» охраннику.

– Этот человек часто у вас бывает?

Тот неопределенно покачал головой:

– У нас много посетителей, разве всех упомнишь?

Даже у таких типов есть свой кодекс чести: если ты не из полиции, они не выдадут тайну клиента. Кобари убедился в этом, когда, сунувшись в несколько других заведений, получил тот же ответ с той же двусмысленной ухмылкой.

И если бы только здешние обитатели смотрели на него с презрением! Когда он позже пересказал слова девушки своему приятелю, одному из тех, с кем он в студенческие годы издавал литературный журнал, тот сказал с брезгливостью на лице:

– И ты поверил?

Кобари, не ожидавший такой реакции, смутившись, спросил:

– А почему нет?

Тогда приятель выпалил:

– Как ты опустился! Неужели тебе доставляет удовольствие раздувать скандал на пустом месте только для того, чтобы облить грязью такого уважаемого писателя, как Сугуро? Впрочем, такие, как ты, «акулы пера» нынче в фаворе.

Кобари обиделся, но при этом утвердился в мысли, что в его распоряжении оказалась бомба, которая взорвет литературный мир, и уже потирал руки от удовольствия.

Отныне Кобари старался назначать все свои деловые встречи с коллегами в пивных, расположенных в этом, так называемом, «Золотом квартале». Возвращаясь с работы домой, он непременно шел через Кабукитё. Но все впустую, ему так и не повезло столкнуться ни с Сугуро, ни с представившейся художницей девушкой.

Он уже готов был смириться и отказаться от своего намерения. Но как-то вечером, довольно поздно, покупая билет в автомате на станции «Синдзюку», он без всякого умысла поднял глаза и – чуть не поперхнулся. Человек, похожий на Сугуро, направлялся к стоянке такси в обнимку с какой-то молодой женщиной в очках. Продолжая сжимать в ладони мелочь, Кобари бросился вдогонку, но они уже успели сесть в такси. Поспешно подозвав такси, он велел водителю ехать следом.

Всматриваясь в заднее стекло идущей впереди машины, он увидел, что женщина в очках положила мужчине голову на плечо. Машина, проехав по проспекту Косю-гайдо, свернула в сторону Ёёги. Водитель смущенно сказал:

– Кажется, господа в передней машине направляются в район секс-отелей, как вы?

– Не важно! Главное, не упусти.

Въехали в Ёёги, передняя машина остановилась у ворот большого особняка. Такси, в котором сидел Кобари, не привлекая внимания, проехало мимо и остановилось метрах в семидесяти, но к тому моменту парочка уже исчезла. Кобари пошел взглянуть на особняк На вывеске значилось «Отель Лебедь». За воротами до самого подъезда шла аллея, вдоль которой чернели высокие кедры. Кобари обратился к портье, но тот обошелся с ним грубо, процедив, что тех, про кого он спрашивает, у них нет.

Сугуро каждый день отправлялся в квартиру, которую снимал недалеко от Харадзюку, – в отличие от своих коллег, он не привык работать в гостиничном номере. Он не мог сосредоточиться, если не сидел за привычным столом, в комнатушке, пропитавшейся запахами его тела.

И это еще не все. Как подсказывал ему долгий опыт, комната должна быть тесной, затемненной, с подходящей влажностью. Его рабочая квартира, помимо кухни и ванной, состояла из трех комнат. Большую комнату он превратил в гостиную. В ней он принимал издателей и газетчиков. Среднюю, если допоздна засиживался за работой, использовал как спальню. Комната, в которой он писал, прежним хозяевам служила чуланом – освещение в ней было хуже некуда, окно закрыто плотной шторой, так что даже днем приходилось включать торшер. Но именно это более всего отвечало его подспудным желаниям, и он превратил эту комнатку в свой кабинет.

В прошлом году фотограф М., задумавший серию под названием «Кабинеты писателей», зашел, чтобы снять его рабочее место, и, выслушав объяснения Сугуро, воскликнул:

– Да это же прямо-таки утроба! Видать, вам, господин Сугуро, свойственно стремление вернуться в материнское чрево…

Фотограф объяснил, что так называют подсознательное желание вернуться в то первоначальное состояние, когда зарождающаяся жизнь, пребывая в утробе матери, еще не пришла в движение, когда она еще пассивно дремлет, плавая в околоплодных водах. Иначе говоря, это не столько желание жить, сколько желание вечного сна, смерти.

Каждое утро, отперев рабочую квартиру и войдя в свою комнатушку, Сугуро садился на стул, на котором просидел так много лет, и прежде всего смотрел на фотографию покойной матери на стене, затем с любовью обводил взглядом торшер, мерно постукивающие настольные часы, китайскую подставку для письменных принадлежностей. День ото дня выражение лица матери менялось. Иногда она казалась веселой, иногда грустной. Но каждый раз Сугуро чувствовал, какой глубокий след мать оставила в его жизни. Он и крещение принял под ее непосредственным влиянием… Как бы там ни было, именно здесь, в этой комнате, вот уже на протяжении почти десяти лет Сугуро, точно муравей, перетаскивающий зернышко за зернышком, ежедневно корпел над своими рукописями, здесь он закончил свою главную книгу – «Голос безмолвия», написал романы «В пустыне», «Слуга».

Возможно, это свойственно и другим писателям, но для него начать новую книгу означало отправиться в странствие по неведомой стране без карты в руках. Будучи по натуре человеком осторожным, прежде чем пуститься в путь, он не жалел времени на то, чтобы тщательно подготовиться – обдумать тему и собрать необходимые материалы. Но тем не менее он часто не знал, куда его заведет путь, и за годы, просиженные в этой комнате, ему не раз случалось решиться на трудное путешествие, имея ориентиром лишь смутный, едва различимый образ, в то время как все вокруг было окутано мраком и приходилось пробираться на ощупь.

Получение премии не внесло в его жизнь ничего нового – те же муки, те же сомнения… Намереваясь составить план нового рассказа, он задернул шторы и, сгорбившись, точно часовщик, под бледным светом торшера, принялся делать заметки, но на этот раз что-то не клеилось.

Обычно неторопливая работа, похожая на кропотливый труд ремесленника, когда тишину нарушал лишь шелест бумаги и скрип карандаша, была мучительной, но счастливой. Однако в этот день она не приносила ему никакой радости.

Отложив карандаш, Сугуро попытался отогнать все неприятные, тревожные мысли, мешающие писать. Увы, тщетно. Перед глазами стояло лицо пьяной девушки, привязавшейся к нему на банкете, ее слова продолжали звучать, они въелись в него, как чернила в кожу на среднем пальце.

«Мы познакомились в Синдзюку. Местечко как раз для таких, как вы, безобразников!»

«А, поняла, вы боитесь, как бы кто не узнал, что вы развлекались с нами ночью…»

Испачканные помадой зубы и запах перегара… Удивительно, что его так сильно задел этот пьяный бред.