- Ах, профессор! Бобби стоял на обочине, когда он мчался на своей машине. Этот тип сидел за рулем, изогнувшись, как обезьяна. На нем была голубая шляпа с отрезанными полями. Он выглядел просто ужасно! Он резко повернул руль.

- Да, - с мягким спокойствием сказал Мак-Комер.- Да, я сам его видел. Хорошо еще, что там не оказался кто-нибудь из ваших детей, миссис Виггинс. С ребенком он бы наверняка сделал то же самое. Кажется, я знаю молодого человека, который сидел рядом с ним. Если вы позволите мне три минуты поговорить по телефону, я попробую это уточнить.

- Междугородная телефонная станция? Это Уипль-Вилль пять-пять. Мне нужен Нью-Йорк, Мордаунт, 2-8385.

Трубку взял сам Декстер.

- Да, все правильно, это моя машина. Ее одолжил Сент-Эрм, чтобы куда-то поехать со своей девушкой. Девушка собиралась вести машину… Нет, больше я ничего не знаю…

Вот так случилось, что когда я встретил девушку на темной дороге, ведущей от озера Мертвого Жениха, я уже слышал фамилию Сент-Эрма и знал номер машины и описание красноглазого дьявола. Розенблат, конечно, спрашивал, откуда я это узнал.

Разговаривая с Декстером, старый Адам продолжал просматривать свою черную книжку - искал другие телефоны, на случай, если выяснится, что это машина не Декстера, или что человек, ехавший с этим безымянным маленьким демоном - не Сент-Эрм.

Но все оказалось так, как он и предполагал. И это что-то объяснило Мак-Комеру. Когда он повесил трубку и ставил на место свою черную книжку, лицо его казалось удовлетворенным.

- Этот парень действительно оказался Сент-Эрмом,- хмуро пробормотал он.- Я всегда хорошо запоминаю лица. Но там должна была еще сидеть девушка, которая привезла его из Нью-Йорка. Хотел бы я знать, где она сейчас!

Он мог бы и не пересказывать мне разговор. Звучание этого телефона было громким и отчетливым, а я вовсе не глухой. Слух у меня намного лучше среднего, особенно, когда я стараюсь что-то услышать.

Когда я рассказывал, о чем можно узнать по голосу человека, размышляя о Штопоре и его голосе, то упустил эту деталь. Человек, который говорит громко, обычно плохо слышит. И наоборот. У меня всегда был хороший слух.

У Штопора, судя по его тихому голосу, должен быть слух, как у мыши.

Во всяком случае, я слышал, что сказал Декстер Мак-Комеру.

Ну, ладно. Значит это был Сент-Эрм. Ну, ладно. Значит это была машина Декстера. Ну, ладно. Значит, вначале ее вела девушка Сент-Эрма. Но я совершенно не понимал из-за чего был так напряжен старый Адам. Что так взволновало его сейчас.

Он сказал, что хочет знать, где сейчас девушка Сент-Эрма. Но я не понимал, зачем это ему.

Я все еще не видел связи.

- Великое изобретение, профессор, - заметил я. Мак-Комер недоуменно посмотрел на меня. Я чувствовал, что его тревога как-то связана со мной.

- Телефон, - объяснил я. - Я бы хотел, чтобы вы спросили этого своего знакомого из гаража, не согласится ли он приехать сюда помочь мне завести машину - за двадцать пять долларов и оплату дорожных расходов.

- Просить Декстера тащиться сюда, чтобы завести вашу машину? За сотню миль? Да как вам в голову пришла такая нелепая идея!

Повесив трубку, Мак-Комер поставил тазик на умывальник. Ему явно не понравилось мое замечание, хотя я всего лишь пытался шутливо напомнить ему, что неплохо бы завести мою машину. Конечно, я не рассчитывал, что механик согласится приехать сюда. Мак-Комер же принял это всерьез.

- Конечно, нет! - возмутился он. - Если бы я заговорил об этом с механиком, он решил бы, что я свихнулся. Вы не знаете Декстера, доктор. Он просто ненавидит провинцию и любит повторять, что в жизни не бывал севернее Бронкса. В Нью-Йорке таких много. Вы бы не выманили его сюда и за двадцать пять сотен долларов.

Тогда, боюсь, мне придется справляться своими силами, - улыбнулся я. - Вряд ли у меня найдется с собой двадцать пять сотен наличными.

Пока профессор наливал воду в тазик, я устроился на кухонном табурете.

Конечно, у меня в кармане лежал бумажник с сорока или пятьюдесятью долларами. А в другом кармане я чувствовал тяжесть пухлого конверта, который заставила меня взять экономка Бухена, Если там лежит пятьдесят бумажек и все они двадцатки, получается тысяча долларов. А если это пятидесятки… Впрочем, это был бы уж очень большой гонорар при таких обстоятельствах, учитывая, что я ничего не смог сделать…

Мак-Комер пристально посмотрел на меня. В грязной запыленной рубахе и брюках, с измученным, потным лицом, я должно быть смахивал на бродягу, и профессору показалось забавным, что у меня может оказаться с собой две с половиной тысячи. Лицо его расплылось в широкой улыбке, в уголках глаз появились веселые морщинки.

- Я и не думал, доктор, что у вас с собой столько денег. Вас сейчас беспокоит только эта проклятая заглохшая машина? Не волнуйтесь! Мы наверняка ее заведем. Вы сказали что это "Дракон-34?" И вы уверены, что засорилась система питания? Что ж, хоть я в этом ничего не понимаю, но вполне возможно, что так оно и есть. Во всяком случае, механик нам не понадобится.

Мак-Комер взял кусок хозяйственного мыла, смыл садовую грязь со своих загорелых рук, потом вылил из тазика воду и набрал чистую. Наклонившись, он стал обеими руками плескать воду себе на лицо и на большую бледную лысину. Отплевываясь и отфыркиваясь мягким беззубым ртом, профессор поливал свои оттопыренные коричневые уши и шею. Если бы кто-нибудь захотел снять фильм о том, как лысый старик шести футов ростом и ста восьмидесяти фунтов весом с наслаждением плещется в тазике, обрызгивая все вокруг, - лучшего момента для съемок ему бы не найти.

Наконец Мак-Комер вынырнул, сдернул с крюка над раковиной вафельное полотенце, промакнул им лицо и руки и старательно растер нимб коротких седых волос вокруг обширной лысины, а потом махровым полотенцем вытер костлявые ребра и спину.

После этой процедуры он явно почувствовал себя лучше.

Пока он вышел в спальню переодеться, я подошел к умывальнику выпить воды. Похоже, старый Адам не был хорошим хозяином. Впрочем, этого трудно ожидать от старого холостяка или вдовца, который живет один в деревне, наедине со своим садом и своими мыслями.

Холостяк. Я вспомнил, что книга "Толстый Мак" была посвящена "Моей сестре Еве, от которой я узнал все, что знаю о женщинах, и благодаря которой я их опасаюсь". Такая вот типичная для него суховатая шутка. Но человек, который даже шутя написал такое о своей сестре, никогда не женится. Такой родился убежденным холостяком и умереть ему суждено холостяком.

Эта мысль промелькнула у меня, когда я заглянул в раковину умывальника. Там валялись груды потемневшей серебряной посуды, высились пирамиды грязных чашек и тарелок с остатками всевозможной пищи. Посуда заросла всеми мыслимыми видами зеленой и черной плесени. Под микроскопом здесь можно было бы увидеть россыпи прекрасных цветов, не говоря уже о кустах, пальмах, эвкалиптах - флора на этих тарелках была богаче, чем Мак-Комер смог бы вырастить в саду за сотню лет, даже если бы работал от зари до зари. А все это великолепие выросло само по себе, без всякой обработки. Надо будет завести себе микроскоп… Как я уже говорил Мак-Комеру, я не садовник.

Рядом с посудой валялись гнилые или засохшие овощи -пучок увядшей морковки, несколько проросших картофелин, четверть капустной головы, покрытая слизью, и маленькая корзинка земляники, превратившейся в темную кашу с торчащими из нее хвостиками.

Со времени открытия чудодейственных целебных свойств пенициллина все медики с уважением, даже с благоговением, относятся к плесени. И все же при виде такой неряшливости мое мнение о Мак-Комере резко упало - если не как об ученом, то во всяком случае, как о человеке, Я и сам человек не слишком аккуратный, и миссис Милленс порой приходит в ужас, увидев мою одежду разбросанной по полу. Но я хирург и всегда слежу, чтобы вещи вокруг меня оставались чистыми.

У меня возникло подозрение - не может ли старый Адам оказаться пьяницей, из тех, которые периодически уходят в запой, совершенно отключаясь от всего мира. Такое иногда бывает с талантливыми людьми. И не всегда это влечет такие разрушительные последствия, как может показаться. Один из лучших преподавателей моего колледжа имел обыкновение четыре раза в год уходить в запой, с такой же неотвратимой регулярностью, как сменяются времена года. Он запирался в своей комнате, никого не желал видеть, к телефону не подходил, а если и снимал трубку, то лишь для того, чтобы промычать что-то нечленораздельное, ничего не ел, не брился и не умывался, не утруждался даже тем, чтобы раздеться и лечь в постель, а просто вытягивался, откинувшись, в большом кресле и жил эти дни в каких-то прекрасных грезах. Весь грязный и оборванный, с красными глазами, он все время что-то тихонько напевал. Продолжалось это обычно неделю или десять дней. Когда запой кончался, ему приходилось всё мыть. Мы, первокурсники, очень жалели его, потому что он был по-настоящему хорошим человеком. Кто знает, может быть, так было даже лучше для него. Этот человек умер молодым, но если бы не это, он вполне мог бы стать убийцей…