Откуда я знаю? А вот откуда. Пьесу эту он про нашу деревню сочинил. Выведен в ней лавочник, и уж такого подлеца свет не видывал с тех пор, как господь сотворил Адама. А ежели у нас в деревне всего один лавочник, на кого ж людям и думать? Понятное дело, на меня. Он, говорят, для этой пьесы даже актера выкопал на меня с виду похожего. Ну, конечно, не может у меня никакого сходства быть с тем лавочником из пьесы — тот хапуга, язва и ростовщик чистой воды. А мой нрав всем известен. Одному богу известно, сколько во мне милосердия к сирым мира сего. Так что ж, прикажете мне о своей доброте на всю деревню трубить? Сказано же — левая рука не должна ведать, что правая творит.

По мне что ж, пускай. Достойных людей и всегда-то оговаривали, не с меня это началось. Пускай себе говорит, что я подлец, процентщик я, наживаюсь на людском горе и даже — прости ему, господи, — мелких фермеров прижимаю, норовлю согнать с участков, чтоб участки те пустить под пастбище для своих бычков, но только это поклеп, потому что сами посудите — сколько наших мужчин, сколько семей живут себе припеваючи по всем Соединенным Штатам, а все через меня, я им помог в беде, не то сидеть бы им тут, ковыряться в каменистой земле, бедствовать и пухнуть с голоду.

Это я ему как раз прощаю. Откуда такому дуралею несчастному знать, как я обо всей деревне пекусь? Да и кто бы мог ему рассказать про это, когда у всех уста благодарностью запечатаны?

Нет, тут в другом суть!

Вы видели в лавке девушку эту, Джули? Попадались вам когда-нибудь девушки краше, а? Хорошая девушка, порядочная, послушная и благодарная такая. Она, само собой, сирота, а он что говорит? Будто бы она мне дочь, а я это утаиваю. Вот такое прощать уже никак нельзя.

Я мужчина собой видный, что верно, то верно, но можете вы между нами хоть какое сходство углядеть, а? И никто не сможет. А как все это бедной девушке разбередит душу, какие в сердце у ней напрасные надежды вызовет, а? А каково это моей бедной жене слышать, этой кроткой, незлобивой душе, а? И не станет ли она на меня взирать с подозрением? То-то меня и точит, что люди подумают, будто я шкодник, блудливый козел, а я человек безгрешный, да я на саму Венеру нечистого взгляда не брошу, вздумай она у нас здесь на бережку резвиться совсем безо всего.

Это кто же вам про меня таких мерзостей наговорил? Ну да, было дело, так ведь тому уже лет сорок. И потом — тогда ошибка получилась. Ну, вышло тогда распоряжение — считать, что ребенок от меня, и мой отец платил, да ведь до конца вам никто не рассказал, как оно получилось. А был я молодой, меня завлекли, но только не мой это. Я в ту пору не мог открыть и сейчас не скажу, кто тут вправду был виноватый, но пускай господь бог им простит, а мне воздаст — за то, что я все эти годы язык держал за зубами. Ох, ну кто бы подумал, что в мире столько злых людей, — это надо же, такое вам на меня наговорили! Каждодневно ужасаюсь до глубины души вероломству этих людей, а ведь я к ним как отец родной.

Да-а, в жизни земной для особо взысканных только скорби и уготованы. Но так оно и должно быть. Чтобы помнили: воздаяния нам не в этом мире подобает ждать.

Нет, сэр, к тем беспорядкам я никакого касательства не имею. Я был возмущен, ну правда, но я человек справедливый. Вот вы со мной побеседовали, теперь сами видите, и мне вам это доказывать не к чему.

А что он с бедняжкой Сарой Мэлони сделал! Бедная женщина! Да такого и над скотиной не сотворишь — разве что у тебя от рождения вместо сердца камень вложен. Свою-то обиду я в груди ношу, а вот Сарина беда привела меня в расстройство, скрывать не буду. Я всем и каждому говорил — может, и перестарался малость, — какую муку она приняла из-за того парня. Кто-то же должен возвысить голос в защиту слабых и беспомощных. А если не я, так кто? Да что там говорить, этому, в церкви, пастырю-то нашему, ему бы с алтаря гнев на них великий обрушить, ежели бы все делалось по справедливости.

А те, с острова Аран, с ними он как обошелся? Они мне тоже друзья. Приезжают ко мне за своими немудреными покупками. Люди они хорошие, приличные люди, соль земли, а он их как обзывает — бараны, говорит, в людей обращенные.

Вас этак обзови, вам бы понравилось, а? Скажи вам кто: отец у тебя — баран, а мать — овца, понравилось бы вам, а?

А какому бы человеку понравилось? Никакому — если только в жилах у него кровь, а не вода. Ну, и чему ж тут дивиться, ежели у них от гнева в голове помутилось? От праведной ихней ярости? А чего еще было от них ждать? Пробовал я их урезонивать, это все знают, да только они малость вышли из берегов. А что я будто их науськивал, так это подлый навет. Их науськивать было нечего, а ежели они в гневе таком ужасном взяли правосудие в свои руки, можно ли их в том винить?

Ищу в сердце своем, спрашиваю себя — нет, ни в чем я ихней вины не вижу, и хоть они тут, у меня, перебили бутылок порядочно и стаканов, я даже с них за убытки не стребовал, а мог бы... Из чего вам явственно видно, какой приличный я человек.

Вы это представление смотрели, а? Ну и как?

Ах, смешно? Вам, может, и смешно. Да только вы кой-чего не знаете.

По-вашему, как — стоящее? Трудно сказать, а? Один-то разок и палка может выстрелить, а? Страшно даже помыслить, что этот малый может когда-нибудь в люди выйти. Ну нет, сэр, только не я, на попятный я не пойду. Пускай он даже потом когда-нибудь сам поймет, каким я был благодетелем его родне, как спасал их всех от голодухи в тощие годы. А ведь вспомнит он это когда-нибудь, непременно вспомнит.

Ну, а покамест он что — он порченое яблоко, гнилая картофелина, такое мое мнение, и чем скорее мы его отсюда выдворим, тем оно для всей деревни лучше.

Вот, пожалуйте, еще стаканчик.

Рад, что вы меня посетили.

Теперь у вас обо всем понятие правильное, и люди узнают, как оно на самом деле было.

За ваше здоровье или, как у нас здесь говорят: жить вам поживать, тыщу в год наживать.

Трудновато меня поймать — ну, верно.

Я не больно речист.

Ни от кого не удираю, рыбу ловлю — вот и все.

Про то дело говорить незачем. Никого оно не касается.

Да, теперь вышло наружу.

О себе? А чего тут рассказывать? Работа, курево, вечером кружка в трактире — вот и все.

Верно, давным-давно, на чужбине. Десять лет. Потому и кличка — Моряк. Нет. Всегда тянуло на родину. Родина — она вот: лодка, домишко.

Про то дело спрашиваете — у меня все нутро переворачивается.

Знаю, что все знают, от этого легче разве?

Пьеса Майкла-второго. Нет, не обидел. Только зачем про Сару и Джули?

С Джули после того не виделся. За милю обхожу. А вы бы?

Чего вам еще, черт подери, вы уже сами все знаете.

Знаю, что девушка хорошая, славная. И все равно.

Ну да, раньше мы были друзья, а теперь все вышло наружу, мне в глаза ей смотреть стыдно. Такое горе ей причинил!

Никакого горя? Я — ей? Ну-у-у, сказанули! Сара смолоду была словно рыбка золотая, какие в теплых морях водятся. Да. И посейчас такая, только ее будто сквозь дымку видно. Кругом виноват. В ту пору — мастер был уговаривать. Ее родители против. А что, правильно. Никудышный был, тот молодой Мэрфи. В ту пору. Своей бы дочери с ним гулять не дал.

Уехал. Про Джули не знал.

Может, хватит?

Ладно уж. На чужбине женился. Через десять лет приезжаю, узнаю про Джули. Ее Макграты взяли. Жена-чужестранка тогда еще жива. Потом умерла, но что я мог? А? А вы бы? Распутали? Не пошел — ну, стыдно было. Да еще Джули рассказать надо. Она ничего. Славная девочка. Ее насовсем взяли — Славный Денек и его хозяйка.

Кругом виноват, чего уж. Сробел. Духу не хватило. Боялся — что люди скажут. Бич божий — эта боязнь. Не сдюжил я. Легче — штормяга девять баллов в открытом море.

Ну, все..

Нет, больше ничего. Лора двигать. Прилив вон.

Может, Майкл-второй доброе дело сделал пьесой этой, теперь все вслух сказано.