Среди ночи Андрей проснулся от собачьего воя. До сарая, где помещались собаки, было рукой подать, и эти «концерты» не раз будили Андрея, но он давно привык к ним. Подумаешь — воют. Собаки, они и есть собаки, может, для них повыть — все равно что для курящего человека покурить после еды. Пускай, рано или поздно надоест.

Ждать, и верно, пришлось недолго. Собаки умолкли, и в наступившей тишине стал слышен посвист ветра, его усиливающийся тугой напор. Заслонка сдерживала рвущийся через печную трубу ветер, но все равно в зимовье уже порядком похолодало. Андрей повернулся на другой бок и накрылся одеялом с головой. Но сон не шел. Как ни кратковременно было нечаянное пробуждение, оно что-то нарушило в сложной механике сна, и желанная легкость, с какой Андрей обычно засыпал, уступила место полусну-полуяви, состоянию столь же изматывающему, как и сама бессоница. Какое-то смутное душевное беспокойство тяготило Андрея, отзываясь тяжестью в надбровьях и покалываниями в затылке, и он ворочался под тяжелым меховым одеялом, стараясь найти удобную позу и уснуть. В один из моментов ему показалось, что он засыпает, что ночь еще впереди, но тут в темноте грянул будильник, прозвучавший, как крик петуха для нежити. Нежить, как известно, в таких случаях ищет спасения в паническом бегстве; что же касается нашего героя, то ему предстояло нечто более худшее — приходилось, хочешь не хочешь, вылезать из-под теплого одеяла, растапливать печку, кипятить чайник — как вчера и позавчера, как неделю и месяц назад…

Днем ветер еще больше усилился, хотя слово «день» употреблено здесь скорее по привычке, ибо оно вряд ли приложимо к сумеркам, которые постоянно висят над островом, поскольку на дворе октябрь и уже на подходе долгая полярная ночь. Но как бы там ни было, ветер, повторяем, набирал силу, гнал с моря тяжелые, низкие тучи, и глядя на то, с какой угрожающей быстротой меняется пространственная конфигурация, Андрей подумал, что ветер наверняка притащит с собой пургу, которая будет куролесить неделю, а то и больше. Нет, не зря выли собаки, и сон неспроста продал — все в природе завязано в тугой узелок, да не в простой, какой всякий развяжет, а в морской узелок с секретом: коли не знаешь, за какой конец потянуть, ни в жизнь не развяжешь, а дернешь за нужный — само все распустится.

Взглянув в очередной раз на небо, Андрей чертыхнулся. Он давно уже собирался выбраться в тундру, где у него стоял десяток «пастей», ловушек для песцов, а тут, извольте бриться, пурга на носу. Но верно говорят, что худа без добра не бывает — раз нельзя в тундру, можно будет сходить в поселок и наконец-то выяснить, на какие-такие надобности военком употребляет заявления Андрея. Война полтора года уже идет, а каюр Старостин все на броне сидит. А военком, жук, все про железную дисциплину талдычит. Ты, говорит, Старостин, одно заруби: сейчас все от того зависит, как кто на своем месте работает. А какое у Андрея место? Подумаешь птица — каюр…

Как стало известно несколько позже, Андрей не был единственным, кого не устраивал оборот с погодой. Еще один человек в эти минуты был крайне озабочен состоянием местной атмосферы. Человек этот только что прибыл на остров, и по прибытии незамедлительно направился в местный отдел НКВД, а оттуда, уже в сопровождении уполномоченного отдела, в штаб морских операций Западного сектора Арктики. И в то самое время, когда Андрей недобрым словом поминал военкома, в кабинете начальника штаба морских операций происходили нижеследующие события.

— Старший лейтенант Кострюков, — представился новоприбывший, протягивая хозяину кабинета свое удостоверение.

— Слушаю вас, старший лейтенант, — сказал начальник штаба, ознакомившись с документом.

Он не предложил Кострюкову сесть, рассчитывая, что визит будет непродолжительным, и смотрел на старшего лейтенанта с плохо скрываемым нетерпением. Дел у начальника штаба было невпроворот, к тому же он не спал уже третьи сутки и очень устал.

Будем справедливы и отметим, что старший лейтенант Кострюков без лишних слов понял состояние начальника штаба, а потому ограничился всего одной фразой:

— Один из зимовщиков на станции Л-ва — немецкий агент.

Новость, если сообщение Кострюкова можно назвать так, была ошеломляющей. Об этом красноречивее всего говорила последовавшая, пауза.

— Чьи это сведения? — спросил наконец начальник штаба.

— Сведения, товарищ капитан первого ранга, точные. Недавно нами взят в Т. резидент. На допросах он и рассказал об агенте. Даже фамилию его назвал. Но мы проверяли: такой фамилии среди ваших зимовщиков нет. Тут дело обычное — резидент знал агента под той фамилией, какую назвал.

— То есть вы не знаете, кто именно из зимовщиков агент?

— Пока не знаем.

— Но у вас есть какой-нибудь конкретный план?

— План один — брать без промедления.

— Как? — резко спросил начальник штаба. — Вы хоть представляете обстановку, старший лейтенант? До мыса, где расположена станция, почти пятьсот километров. Вот-вот начнется пурга — барометр падает с ночи, как сумасшедший. Синоптики доложили: ветер уже восемь баллов, в ближайшие час-два усиление до штормового, фронтальные снежные заряды. Как брать, я вас спрашиваю?

— Именно это я и хочу обсудить с вами.

Начальник штаба вышел из-за стола, подошел к карте, занимавшей одну из стен кабинета. Раздвинул шторки. Ему, отвечавшему за целый сектор морских коммуникаций, яснее, чем кому бы то ни было на острове, была известна тяжелейшая обстановка на театре.

Немцам удалось глубоко просочиться в Арктику. В разных местах они выбросили и высадили свои диверсионные группы, дислоцируются на Новой Земле, где у них оборудованы хорошо замаскированные базы для подводных лодок. Эти лодки стерегут наши северные проливы, через которые шли все лето да и сейчас еще идут караваны с грузами для фронта. Из Сибири и с Дальнего Востока. Каждый такой караван — это сотни миллионов рублей. Лодкам помогают рейдеры — несколько тяжелых крейсеров днем и ночью рыщут в океане, топят любое встреченное судно. И вот теперь — агент! Но что можно предпринять? Дать радио на станцию нельзя, не исключено, что агент — радист, и шифровка попадет к нему. Посылать самолет? Поздно. Видимость уже нулевая, ни взлететь, ни сесть.

— Вы знаете зимовщиков с Л-ва, товарищ капитан первого ранга? — нарушил молчание Кострюков.

— Хорошо — только Лаврентьева, начальника.

— Ну и как Лаврентьев?

— Опытный зимовщик. Кандидат наук, член партии. Вне всяких подозрений… Скажите, старший лейтенант, а здесь нет ошибки? Может, ваш резидент намеренно исказил факты, пустил пыль в глаза, и агента нужно искать в другом месте?

— Исключено. В его положении игра в темную смертельна. Но мы уклоняемся от сути дела. Главное сейчас — попасть на Л-ва, и, думаю, у нас есть средство для этого.

— Какое же? — спросил начальник штаба с явным недоверием. — Собаки.

Начальник штаба безнадежно махнул рукой.

— Вы когда-нибудь ездили на собаках, старший лейтенант? В пургу?

— Не приходилось.

— Оно и видно! А я ездил. И скажу, что десяток-другой километров по теперешней погодке еще можно проехать. Но не пятьсот! Могу вас заверить, что еще никто не ездил по пятьсот километров в десятибалльную пургу. Это — самоубийство.

— Но пурга, может, завтра и кончится.

— Э-э, нет! У нас так не бывает. У нас, если задуло, неделю, как минимум, будет колобродить. А неделя — это только-только добраться до станции и при хорошей-то погоде. Район чрезвычайно сложен для прохождения. Сильная пересеченность, масса речек и ручьев, которые не промерзают и в морозы. Да и заплутаться недолго — на полпути к Л-ва отмечена сильная магнитная аномалия, и компасы врут напропалую.