— Выбирайте, — сказал радист, подводя Кострюкова к шкафчику и открывая его.
Назвался груздем — полезай в кузов, Кострюков стал перебирать книги. Подшивка «Вокруг света» за 1929 год показалась ему самым подходящим.
— Ну что ж, пожалуй, верно, — согласился радист. — Скуку лучше всего разгоняют занимательные произведения. А здесь, кстати, есть «Подводные земледельцы» Александра Беляева. Если не читали, советую. Захватит так, что не заметите, как и время пройдет. А теперь извините, у меня скоро сеанс.
Кострюков вышел из рубки совершенно сбитый с толку. Он так и не понял, чего все-таки хотел радист. Шел, якобы, мимо, заглянул, пригласил к себе. Зачем? Для отвода глаз? Смотрите, мол, какой я честный и кристальный. Но для чего доказывать это ему, Кострюкову? Заподозрил? Вряд ли, прокола не было, Ну и что, что не было? Радиограмму с Диксона принимал радист, может, тогда и почуял, что пахнет жареным, и сейчас проверяет. Как не крути, а есть только два варианта: либо у радиста рыльце в пуху, либо он самый последний раздолбай, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца.
— Значит, впустил?
— Впустил, Василий Павлович. Хотя и вспомнил об инструкции.
— Чем же вы это объясняете?
— Одно из двух: либо ваш Виноградов слюнтяй и растяпа каких мало, либо он ведет очень хитрую игру.
— Но с какой целью? Зачем чуть ли не силой втаскивать постороннего человека в рубку?
— Может, для того, чтобы посмотреть, как этот посторонний будет вести себя.
— Основания, основания! Чтобы что-то проверить, сначала нужно в чем-то заподозрить.
— А если это так? С чего вдруг Виноградов оказался под дверью. Говорит, проходил мимо. Нет, Василий Павлович, здесь что-то не то. Допустим, проходил, но в рубку зачем же тащить? А затем, что какие-то намерения у Виноградова были. По-моему, он меня провоцировал, вот только на что?
— Словом, вы по-прежнему подозреваете Петра?
— А вы по-прежнему за него горой?
— Да. Но узел так или иначе надо разрубать. Мне эти сплошные подозрения, как кость в горле. Знаете что? Идемте сейчас же к Петру и все выясним на месте. Вы ищете рацию? Вот вместе и поищем. Если Петр и в самом деле в чем-то замешан, рация у него в комнате, негде ей больше быть. Радист почти никуда не выходит, разве что в гальюн, но не станет же он там прятать рацию! Короче, поднимайтесь и пошли.
— Минуточку, Василий Павлович. Выходит, придем и прямо с порога: а ну выкладывай рацию!
— А вы как думали? Или прикажете разводить дипломатию?
— А если я ошибаюсь, если Виноградов никакой не агент?
— Черт знает что! У вас семь пятниц на неделе: то вы меня прижимаете к стенке, а теперь отговариваете.
— Не отговариваю, а предупреждаю. А ну как останемся с носом? Что вы тогда Виноградову скажете? Извини, Петя, думал ты враг, а ты, оказывается, свой в доску? Да он после этого плевать будет на вас с высокой колокольни.
— Ах, Юрий Михайлович, Юрий Михайлович! Я же вам какой день твержу: не враг Петр, не враг. И авантюру эту затеваю не для себя. Как же мне по-другому разубедить вас? А что касается обид, ну этой самой колокольни, так это уж наше с Петром дело. Разберемся.
— Будь по-вашему, — согласился Кострюков. Говоря откровенно, ему очень хотелось посмотреть, как радист выкрутится из своего щекотливого положения.
Виноградов встретил их без всякого удивления. Пропустил в комнату, запер дверь на ключ. Спросил:
— Что-нибудь срочное? Я только что закрыл связь.
— Ничего срочного, Петр. Есть разговор. Садись, не стой столбом. Да и вы тоже садитесь, — повернулся Лаврентьев к Кострюкову. — А то стоите со своим гостем как на паперти.
Было видно, что начальник зимовки раздражен и с трудом сдерживает себя.
— Вот что, Петр, — начал Лаврентьев. — Видит Бог, не хотел я этого разговора, да ничего не попишешь, надо. Сейчас я тебе все объясню, а пока познакомься со старшим лейтенантом Кострюковым. — При этих словах Виноградов хотел что-то сказать, но Лаврентьев не дал ему раскрыть рта:
— Подожди! Сначала выслушай, говорить потом будешь. Так вот. У нас на станции враг, Петр. Да, да, враг. И старший лейтенант подозревает тебя. Отвечай, как на духу: зачем ты подслеживал за ним и для чего заманил человека в рубку?
Виноградов усмехнулся.
— Значит, я все-таки был прав, — скорее себе, чем Лаврентьеву, сказал он.
— В чем ты был прав? — нахмурился Лаврентьев.
— В том, что Юрий Михайлович, то бишь старший лейтенант, такой же охотовед, как я парикмахер.
Лаврентьев посмотрел на Кострюкова.
— Вы что-нибудь понимаете?
— Только одно: где-то я сплоховал. Так, Петр Николаевич?
— Так, — ответил Виноградов.
— Ты уж рассказывай все, нечего мякину жевать, — велел Лаврентьев.
— Да все просто, Василий. Помнишь, ты спросил у Юрия Михайловича, где он учился?
— Помню, ну и что?
— А то, что Лесная академия охотоведов не выпускает. Техническое это заведение, Вася. А охотоведов в пушных институтах готовят.
— Да откуда ты все знаешь? Мне и в голову никогда не приходило. Лесная — стало быть, лесничие, охотоведы, кто же еще?
— Поступал я в эту академию, Вася. До того, как к тебе пришел. Засыпался. А потом увлекся радиоделом, женился, какая уж тут учеба. В общем, когда услышал, что охотовед учился в Лесной академии, не поверил. Ну и решил присмотреться, следить начал.
— Следить! — возмутился Лаврентьев. — Не научная станция, а Версаль какой-то, все друг за другом следят! Почему сразу не доложил? Кто отвечает за зимовку, ты или я?!
— Хотел сначала убедиться.
— Ясно, — сказал Кострюков. — Для этого и в рубку пригласил?
— Да.
— И на что же надеялись? Думали, я сразу в сейф к вам полезу?
— Не исключал. Я же вас за диверсанта принял.
— Диверсанта, которого привез Старостин?
— Это сейчас понятно, а когда вы врали как сивая кобыла, о чем хочешь подумаешь.
— Довольно! — оборвал Виноградова Лаврентьев. — Сыщик нашелся! А если б и вправду диверсант? Врезал бы он тебе по твоей дурной башке, рацию разбил бы и поминай как звали. А что зимовка без радиостанции? Сводки как передавать, с голубями, что ли? По закону, Петр, я должен отстранить тебя от работы, но возьму грех на душу, не отстраню. А ты заруби: прощаю в первый и в последний раз!
Инцидент был исчерпан, но его благополучный исход не доставил Кострюкову особой радости. Прокола не было — он помнил эти свои слова. А прокол был. И подготовил его он сам. Смотрел же личные дела и знал, что трое из зимовщиков — ленинградцы. И все-таки брякнул, что и он, дескать, учился в Ленинграде. Побоялся назвать другой город, потому что хоть год, да жил в Ленинграде, а скажем, в той же Москве бывал только проездом. Вот и решил, что с Ленинградом не запутается, найдет, что сказать. А вышло вон как…
Кто? — этот вопрос преследовал Кострюкова неотступно. Круг подозреваемых сузился, их оставалось четверо, но ясности по-прежнему не было никакой. Кто — метеоролог, врач, кок или механик? Эти люди, как четыре игральные карты, постоянно занимали ум Кострюкова, и он с изобретательностью заядлого любителя пасьянса менял эти карты местами, рассчитывая, что при следующей комбинации пасьянс обязательно сойдется.
Но карты не ложились. Что-то все время мешало их правильному раскладу, выводя Кострюкова из себя. Теперь, когда выбыл из игры радист, старший лейтенант считал главной фигурой в раскладе метеоролога и не спускал с него глаз. Причастность Панченко к составлению погодных сводок заставляла Кострюкова вновь и вновь возвращаться к анализу личности метеоролога, но время шло, а никаких данных, компрометирующих Панченко, не обнаруживалось.
Ноги у Кострюкова, хотя и медленно, подживали, и он, пользуясь своей свободой, тщательно обследовал хозяйство метеоролога. Но метеодомики оказались метеодомиками, и самописцы самописцами, а не какими-то хитрыми устройствами, позволяющими выходить в эфир.