Юз явно издевался, тянул время.

«Ну, что ему еще? Я же сказал».

— Так вот, не обижайте меня. Не надо. И больше не забирайте дела без моего ведома. А эти — верните. Если мы станем разбрасываться такими сотрудницами, скоро некому станет работать. Знаете, сколько единиц сочувствия они выдают? То-то же.

Модест заерзал на стуле.

— Давайте я покручу ручку, вы устали.

— Нет-нет, ни в коем случае. Я заказываю музыку, я и танцую. А вы пока сходите за делами.

Повисло молчание. Юз перестал крутить ручку и смотрел на Модеста.

— Я не могу, Юз. Вы же знаете, не могу. Первый отдел не возвратит их. Там уже все закрутилось. До первой их осечки. Еще одна встреча и…

«А по моей личной просьбе? В порядке исключения. Одно дело, хотя бы одно», — думал было попросить Юз, но осекся. Это был бы совсем уж беспрецедентный случай: начальник третьего отдела просит за какой-то отработанный номер. Это было бы так же нелепо, как если бы в каком-то учреждении босс принялся просить за мышь из партии, взятой для эксперимента. После таких просьб к тебе уже никто не отнесется серьезно. И Юз предпочел молчать. Более того, он решил вообще покончить с этим. Хватит, расслабился и будет. «Сейчас я медленно сосчитаю до пяти, — мысленно скомандовал он себе, — сосчитаю до пяти, и меня оставит это наваждение. Я забуду эту женщину и никогда больше не вспомню о ней. Я снова стану свободен и спокоен. Я сосчитаю до пяти и забуду, забуду о ней».

Юз поставил мельничку на стол, сел удобно, закрыл глаза и тихо сказал: «Один».

Модест не удивился. Он знал о ключе, который его начальник подобрал к своему мозгу. Таким образом Юз снимал боль, стресс, излечивал ожоги, раны. Достаточно было сосчитать до пяти. Машина, а не человек. Это заслуживало уважения. Но только, о чем он сейчас?

«Я не помню ее больше. Один… два… три… четыре… пять».

Юз снова взял мельницу и пересыпал смолотый уже кофе в подоспевший кипяток.

— А шашечки-то наши, Модест? А ну-ка, не отлынивать! — и закурил.

— «За фук» не берем, назад не ходим, — сказал Модест печальным голосом.

— Само собой, само собой, — почти пропел начальник. — И, кстати, давай-ка насчет девочек решим.

— Куда спешить? — Модест задумался над ходом.

— Туда… Они скоро засветятся окончательно, и что? Опять пороть горячку? Здесь ведь инструкций нет никаких, полная свобода творчества, черт бы ее драл.

— Вот вы и предлагайте, шеф.

— Я-то предложу, — Юз с удовольствием отметил, что у соперника уже две дамки. — Я-то предложу, но и тебе не мешает напрячься. Давай-ка, — Юз оторвался от партии и в упор смотрел на Модеста.

— Ну, самое простое… Можно скомпрометировать.

— Кого?

— Кого-нибудь. Третью из седьмого.

— Вот что значит не знать свои кадры, — вздохнул Юз. — Да именно с ней ничего и не выйдет. Кремень! Вторую — запросто. Кстати, вы и займитесь. За идею — мерси.

— Но я же… — изумился Модест. — Туда бы красавчика какого-нибудь командировать.

— По сравнению со мной вы красавчик, — рассмеялся Юз. — Но даже передо мной она не устояла. Да и вам развеяться не помешает. Прощаясь, порыдаете на плече друг у друга, а потом: «Дан приказ — ему на запад» и т. д. Ушлем ее подальше, там поумнеет. А если не поумнеет…

— Если бы вы знали, как мне это некстати…

— Да-да, лицедейство кстати только мне. Все остальные заняты лишь своим непосредственным делом. Все остальные, хе-хе, кибальчиши. Я один плохиш. Давай-давай, Модестик, — с напором продолжил он, заметив, что Модест хочет возражать, — тряхни стариной, вспомни молодость.

— А третья в седьмом?

— Ну, здесь вообще делать нечего. Сначала как следует пуганем, знаешь, так, не грубо… Чтоб одни намеки, чтоб она боялась не наших действий, а ожидания, чтоб ее же фантазия ее спалила. В последний момент мы ее за руку схватим, и — в клинику за суицидную попытку. Четко?

— Четко, — вздохнул Модест, — не голова у вас, а дом советов. Вашу бы энергию в мирных целях…

— Но-но! Разговорчики в строю, — ухмыльнулся Юз.

— Это окончательно?

— Окончательно, — кивнул начальник и склонился над доской.

Они сыграли уже две партии, когда в соседней комнате, где оставался дежурный сотрудник по режиму, послышалось какое-то движение. Потом на столе Юза мелодично звякнул телефон. Юз потянулся через доску, взял трубку.

— Третья в седьмом? Следовало ожидать. Ну, давай минут через десять. Нам тут одно дело закончить надо.

Потом он положил трубку и, двинув шашку вперед, вынудил противника скушать сразу три своих «дамки».

Вот уже три недели, как пенсионер Тихонов благоденствовал. Дело в том, что три недели назад почти под самым его окном перестали работать отбойным молотком, подогнали экскаватор, и он принялся рыть какую-то яму. Потом пришел человек и, перекрикивая рев механизмов, кричал про идиотов из СМУ, про поврежденный кабель и про какой-то телефон. После этого копать прекратили и воцарилась блаженная, почти деревенская тишина. Почему «почти»? Дело в том, что истинная деревенская тишина должна дополняться криком петуха, скрипом колодезного ворота, позвякиванием пустого ведра. Ничего этого в городе, конечно, быть не могло, но пенсионер Тихонов радовался уже тому, что из-за громадной ямы, вырытой рядом с домом, машины ездили теперь по другой улице, отравляли своим смрадом других бедолаг и не заставляли тонко всхлипывать хрустальные льдинки люстры, позванивать посуду в серванте и вибрировать оконные стекла. Еще было хорошо, что у ямы поставили солдата с автоматом. Внук Тихонова тоже служил в армии и, жалеючи солдатика, пенсионер выносил ему теплых котлет, курицу, иногда курево, и они, стоя у края ямы, выкуривали по душистой папироске.

Солдат был первого года службы, стрижен, лопоух, тосковал по матери с отцом, и за три недели, что караулил яму, успел привязаться к доброму старику. Через день его сменял другой караульный: черный, раскосый, на кривых ногах. Он гонял Тихонова от ямы криком: «Моя твоя стреляй!»

С первогодком же Тихонов подружился, почти полюбил его, и они вместе заглядывали в яму, к которой нельзя было близко подходить из-за какого-то таинственного провода, передающего сочувствие, и в которой не было ничего, кроме обычного телефонного кабеля, перерубленного в двух местах.

Этот архив подлежал уничтожению в ближайшие сорок восемь часов. Человек я мирный и незлобивый, нужны радикальные методы, чтобы вывести меня из равновесия, но когда речь заходит об архивах, я становлюсь зверем. В такие минуты мне хочется выть, рычать и кусаться от осознания собственного бессилия. Я заложил бы душу дьяволу за возможность отменить этот сволочной приказ, вывезти отсюда к себе домой, любым иным мыслимым и немыслимым способом уберечь эти сокровища. Но дьявол, равно как и Бог, оставались не более как нравственными категориями, апеллировать к которым можно было сколько заблагорассудится и без особенного результата. Мне стоило невероятных усилий вообще проникнуть сюда до того, как приговор будет приведен в исполнение и все эти тонны пожелтевшей, отрухлявевшей, ломкой бумаги сгорят в мусорном баке на заднем дворе. Мне стоило это еще в мзды в три червонца вахтеру. Так или иначе, мне отпущено было два часа на разграбление и вынос такого количества бумаги, какое могло бы уместиться в две немецких болоньевых сумки. Я стоял на пороге пыльного полуподвала, сильно напоминавшего морг, перед уходящими в темноту грубо сколоченными стеллажами и не знал, с чего начать.

Сделал осторожный шаг вперед и увидел крысу. Тварь сидела на пыльной стопке журналов и глядела на меня, как хозяйка на незваною гостя, который хуже татарина. «С-су-ка», — сказал я. Крыса нехотя оставила свой пост — бумаги посыпались с оглушительным шорохом — и почему-то задом упятилась за стеллажи. Хлопья взбаламученной пыли плясали в столбе желтого прыгающего света от моего нагрудного фонаря. Я протянул руку и дернул верхний журнал из стопки. Это был «Губернский вестник» за 1881 год. Год, когда народовольцы с восьмой, примерно, попытки достали-таки императора Александра Николаевича. Не все же американцам стрелять своих президентов. Я не удержался и дернул еще. Потом раскрыл «молнии» на сумках и двинулся в глубь архива. Загружаясь, я еще как-то пытался отбирать то, что казалось особенно интересным. Если такое вообще возможно. В архивах интересно все. То, что я оставлял на месте, спустя сутки виделось мне просто бесценным. Тогда я испытывал муки раскаяния, что набрал не то. Как синдром похмелья у пьяницы. И подолгу не мог свыкнуться с необратимостью потери.