Все шло своим чередом. Кодла вязалась к даме. Дама стояла с мученически вскинутой головой и пялилась в замызганное стекло, видно, ей тоже хотелось поскорее добраться до дому. Кассетник голосом Муромова загундел про яблоки на снегу. Ондатра, по всей видимости, спала. Я прятался в своем журналишке.

Было невыносимо противно.

— Выключи, — сказал я Кодле.

Это был не мой голос. У меня не могло быть такого голоса. Это вообще был не я.

— Ты, е…ный козел, — ответила Кодла. — Заглохни.

В этот момент дверь откатилась, и дама вырвалась на волю. За ней, внезапно воспрянув ото сна, сошла и пьяная ондатра. Что там делала бабка, я не знал. Мне нельзя было оборачиваться. Потому что я остался в трамвае один против Кодлы.

Я медленно, старательно упрятал свой журнал в сумку.

— Кто это сказал? — спросил я, поднимаясь.

Трамвай ходил ходуном, но я стоял твердо. Кодла в десять бельм пялилась на меня. Она алкала втоптать меня в грязь. Примеривалась, как бы половчее это проделать. И ждала, что я лично подам сигнал к началу казни.

— Это я сказал, — известил меня молодой человек в смахивающей на желудевую плюску вязаной шапочке, какие носят только нищие американские негры да наша подрастающая смена, в телогрейке, из-под которой выбивался волосатый мохеровый шарф, и широченных клетчатых брюках.

— Что с того?

— Утри сопли, — произнес я, обидно налегая на последнее слово. — И выключи.

— Мочи его, — приказал стриженый и уселся возле двери, прибавив звук у принятого на сохранение магнитофона.

Трамвай волокся сквозь темноту, свет в вагоне мигал. «Я сэ-э-эт, сэ-э-т по горло!..» — орал кассетный менестрель.

— …! — заорал для острастки нищий негр и качнулся на меня, отводя ногу для удара.

И я срубил его, как чурку, даже не задумавшись чем конкретно.

Поскольку трое остальных кинулись на меня все сразу, теснясь в проходе, между пустых сидений, их — я срубил одним общим движением.

Стриженый отложил кассетник. Перешагнул через Кодлу, невнятно сквернословившую сквозь кровавые сопли. Не отрывая от меня пустого прозрачного взгляда, принял кошачью позу.

— Кандагар, — не то спросил, не то уточнил он, трудно размыкая челюсти.

— Нет, — ответил я.

— Откуда?

— Не знаю.

Я и в самом деле не знал, кто я сейчас, откуда пришел в этот грязный трамвай и куда уйду, когда все закончится.

— Я тебя сработаю, — просто сказал он.

— Нет, — проговорил я. — Не сможешь.

Еще я хотел спросить его, зачем же он пришел сюда, как очутился в Кодле, что с ним стряслось такое, отчего он себе в товарищи выбрал Кодлу, почему названный им пароль разделил для него все человечество на две неравные половины. Вот что желало знать мое альтер-эго, а вовсе не я сам, лично мне на это было наплевать… Но он уже надвигался на меня, весь олицетворенная ненависть, одним видом он, как берсеркер, мог обратить в бегство кого угодно. И меня прежнего в первую очередь. Я же нынешний спокойно уклонился от летящего прямо в лицо ботинка со стальными подковками и срубил стриженого встречным ударом.

Обернулся.

Стояли трое. В странных, не по погоде легких одеждах, напоминающих черные кожаные латы. Лиц не разобрать под нелепыми, глубоко надвинутыми на лоб шапками. Невысокие, но ладно скроенные, неразличимые между собой, словно тройняшки.

— Вам еще мало? — спросил я замерзшим голосом, и безраздельно владевшее мною альтер-эго уже прикинуло, как мне совладать и с этой троицей, а потрясенное эго закисло, оставив всякие попытки хоть как-то оценивать собственные поступки.

— Дэйэ илвнэо, — ответил передний. — Югуйлилзе гвуэр.

«Что, что?» — уже собрался я было в растерянности переспросить. Но в мозгу моем, как на пиратски содранной видеокассете, сам собой неведомо откуда возник синхронный перевод.

— Ты великий воин, — говорил незнакомец. — Ты достоин Воплощения.

Затем он отшагнул в сторону — трамвайная качка не беспокоила его, в точности как и меня, и в руках у полускрытого им ранее другого тройняшки обнаружился маленький аккуратный арбалет, нацеленный точнехонько мне в грудь, и его наличие вторым актом сценария никак не было учтено, не снабжен я был ничем подходящим, чтобы отразить атаку, ни мечом, ни щитом, но альтер-эго не оплошало и на сей раз, я уже уходил из-под прицела, заваливаясь на спину в головоломном кульбите, чтобы укатиться за шевелящуюся груду тел, еще недавно бывших Кодлой, за сиденья поближе к двери, и все же не хватило мне доли мгновения, чтобы опередить стрелу, и она настигла меня, вскользь оцарапала шею, малюсенькая отравленная стрелка из железного дерева, и я завершил падение уже оцепеневший, скорее труп, нежели человек.

…я унижен и подавлен, я слизняк, я «подлый трус», как выдразнивали страстотерпца кота Леопольда злокозненные мыши, но в отличие от рисованного кота я действительно трус, потому что бессилен совладать с собой и ступить на этот чертов мостик, куда, щерясь бесовской ухмылкой, манит меня мой спутник. Я пытаюсь зажмуриться и позабыть о том, что распростерлось под этим мостиком, но первобытный ужас вопреки остаткам моей воли всплывает из темных недр подсознания и обращает меня из нормального и довольно самолюбивого мужика тридцати с лишним лет в половую тряпку. Я могу клясть себя за малодушие сколько заблагорассудится, убеждать себя, что это нарочно подстроено, чтобы испытать меня на излом. Все равно ничего поделать нельзя. Безнадега просто апокалиптическая.

Полчаса назад какими-то закоулками и лесенками, заскакивая в лифты и вспрыгивая на эскалаторы, мы выбрались на открытую площадку этого огромного здания. Открытую в точном смысле этого слова, если пренебречь эфемерными перильцами высотой не более метра. В клочьях тумана на весьма значительном удалении маячила отвесная серая стена. Ее можно было бы принять за гору, кабы не бликование на оконных стеклах. Небоскреб. Настоящий, без подделки, нигде мною прежде не виданный, кроме кинохроники. Мой конвоир, ни на шаг не притормаживая, пересек площадку, миновал перильца — я предупреждающе каркнул — и продолжил свое стремительное движение над бездонной прорвой. Опомнившись, я шагнул следом на обнаружившийся у самых ног ажурный, сплетенный из почти невидимых металлических нитей мост. Сквозь подошвы кроссовок, пятками ощутил ненадежное прогибание. Из чистого любопытства глянул вниз…

То есть я, конечно, ожидал, что будет высоко. Возможно даже, очень высоко. Страха высоты я не знал, не цеплялся мертвой хваткой в поручни кабинки колеса обозрения — меж собой мы называли его «колесо оборзения», — не «травил» в самолетах. Оказывается, я попросту не представлял, как бывает высоко.

Земли видно не было. Ее застилали облака. Тот самый туман, в котором таяли очертания соседнего небоскреба. Равновеликого с тем, внутри которого мы путешествовали (между прочим, это была еще не крыша — мы вообще лифтами преимущественно спускались, а не поднимались)… И скреплял их мостик из металлической паутинки.

Я коротко, по-бабьи, взвизгнул. Откачнулся назад, на площадку: какая-никакая, а твердь. На подгибающихся ногах отковылял к стене. В штаны не напустил, и то слава Богу.

— Что с вами? — он стоит над бездной и, вот же подлость, даже руками за бортики не держится. Как на проспекте. — Вам плохо?

— Мне замечательно, — сиплю я, исходя испариной несмотря на холодрыгу и сильный, пробивающий до костей ветер. — Я в восторге.

— Да бросьте, — говорит он сконфуженно. Явно ломает комедию. — Каких-то дохлых шестьсот саженей…

Чтобы успокоиться, мысленно делаю пересчет. Таблица умножения вспоминается с трудом. Тысяча… даже тысяча двести метров. Японцы, помнится, собирались возвести не то башню, не то домик высотой в километр.

— Мы, что, в Японии?

— Помилуйте, разве в коридоре вам повстречался хотя бы один японец? — веселится он. — Ну разве что казах… В России мы, в средней полосе. Саратов — помните такой город? Там еще «парней так много холостых». Так вот это, — он ткнул пальцем в мою сторону, — называется «Саратов-12», а то, куда вы отказываетесь проследовать, соответственно «Саратов-13». Может быть, вы верите в несчастливые числа? Смею утверждать как исконный обитатель тринадцатого дома, количество неприятностей на единицу объема там не превышает международных норм.