— Мне твоя интеллигентская морда надоела! Пас-с-куда, я бы таких давил, как гнид… — его плевок сползает по моей брючине.

— Оставьте меня в покое, — твержу я, как заклинание.

Я напуган и озлоблен одновременно. Господи, хоть бы кто-нибудь появился в этом проклятом коридоре! Прижав меня к стенке, Апостол негромко, не спеша, изливает на меня всю свою маниакальную ненависть. Самое нежное из произнесенных им слов — «пидор». Зажмурившись, я делаю отчаянную попытку вырваться.

— Нет, погоди, козел! — Апостол вытаскивает из заднего кармана штанов пачку фотографий и тычет мне под нос. — Погляди-ка сюда, долбанная овца.

У меня нет иного выбора, как присмотреться.

Ноги мои подламываются, я прилипаю к холодной стене, будто кусок теста, сейчас из меня можно лепить что угодно. На первой же фотографии я вижу Маришку. Она стоит на берегу какого-то озера, совсем голая, в обнимку с парнем в полосатых плавках, в котором я узнаю Апостола. Оба выглядят крайне удовлетворенными. Стало быть, он действительно из моего времени. Гаденыш…

Я роняю фотографии себе под ноги. Мне хочется плакать. Это больше всех его плевков.

— Ты сейчас их поднимешь, — произносит он с наслаждением. — Ты мне каждую соринку с них слижешь поганым своим языком.

Я молчу. Кажется, по моим щекам и впрямь текут слезы. Сквозь пелену я вижу ребенка, который возникает в дальнем конце коридора и, деловито намахивая ручонками, топает к нам. На вид ему года четыре, как и моему Ваське. Нашему с Маришкой Ваське…

Мой мучитель с бешенством глядит на приближающегося ребенка.

— А ну, дергай отсюда! — рычит он.

Это на самом деле Васька. При виде меня круглая рожица в пятнах зеленки расплывается в улыбке, что делает его похожим на веселого лягушонка из мультяшек. Откуда он здесь взялся? Зачем? Ниспослан Богом ко мне на помощь?…

— Ублюдок! — хрипит Апостол, отпускает меня и отводит ногу для удара.

Я видел его на занятиях по боевым искусствам. Это зверь, убийца.

Мне нужно уберечь моего Ваську от этого палача. Поэтому я опережаю его. В конце концов, я посещал те же самые занятия… Апостол опрокидывается на устланный ворсистой дорожкой пол, кое-как, через пень-колоду сгруппировавшись. И я опять валю его прежде, чем он успевает распрямиться.

— Стоп!

Меня хватают за руку, занесенную для самого последнего удара. Это Ратмир.

— Хорошо, Славик, хорошо. Ты сделал все как надо, молодец… — он успокаивает меня, гладит по плечу, и напряжение мышц понемногу спадает, сменяясь нервической дрожью, кровавая пелена перед глазами расступается.

— Васька, — бормочу я неповинующимися губами. — Где он?…

— Его не было. И ничего не было, — Ратмир поднимает одну из фотографий — я стискиваю зубы, готовясь еще раз снести эту муку. Но там ничего нет, чистая белая бумага.

— Наведенная галлюцинация. Фантоматика.

— Стало быть, Маришка и этот… мне привиделись?

— Какая Маришка? — Ратмир морщит лоб, трудно соображая. Явно прикидывается. — Жена, что ли, твоя? Ах вот, стало быть, что тебе досталось…

«Прости, Маришка… — мысленно твержу я, будто молитву. — Прости меня, грязного гада, паскудного, похотливого. За то, что свои грехи удумал на тебя перенести. За то, что сразу поверил гнусному видению, не воспротивился. За то, что сам грешу невозбранно и наглость имею тебя в том же подозревать, совесть свою продажную этими подозрениями баюкать. Прости, Маришка, прости…»

Апостол садится, приваливается к стенке, крутит головой. Лицо его, перечеркнутое широкой ссадиной от первого моего удара, непроницаемо, но сквозь эту маску явственно проступает глубокое удовлетворение.

— Один барьер мы ему порушили, — урчит он себе под нос. — Добрый будет бодикипер! Кроме меня, никто бы не уберегся, иного бы он затоптал. Но на детках он ломается. За пацаненочка глотку порвет. Здесь его слабинка, могут подловить. Запомни это, Ратмир.

— Барьер? — повторяю я. — Что еще за барьер?

— Обыкновенный, — поясняет Ратмир. — Психологический. Ты не мог ударить человека. А там, на месте, ты обязан делать это не задумываясь. Безо всяких там рефлексий. Имеет место морда — значит, нужно в нее дать. Это твоя работа, Славик. Ты превозмог самого себя — дальше будет проще…

— Барьер?! — я уже хриплю от злости. — Работа?! Ненавижу эту вашу работу, кудесники хреновы!

И ухожу, не оглядываясь. Подальше от них — куда глаза глядят. В парк, в кафе, в бассейн. К черту на рога. И при этом каждую секунду ощущаю их сволочную правоту: я и вправду стал другим. Не от них я сейчас ухожу — от себя…

Я сел на травку, откинул капюшон жреческого балахона, подставив лицо жарким лучам полуденного солнца. Отвязал меч и положил рядом. Вургр не последовал моему примеру. Он продолжал торчать сбоку и чуть поодаль серым огородным пугалом, раскорячив тощие руки. Словно ждал подвоха. Например, что я вдруг ни с того ни с сего наброшусь.

— Очень нужно, — пробормотал я.

— Зачем мы здесь? — осторожно спросил вургр.

— Свежий воздух. Зеленая травка. Полное успокоение для души.

— Разве у ниллганов есть душа? — хмыкнул он.

— Конечно же, нет. Я пошутил.

Вургр осторожно подобрал под себя ноги и угнездился на почтительном расстоянии. Это он в гончарне, при Оанууг, мог хорохориться. Оставаться наедине со мной было ему не по сердцу.

— Я не люблю всего этого, — сказал он. — От свежего воздуха у меня кружится голова. Отвык, наверное. Раньше мог спать на голой земле, укрывшись какой-нибудь шкурой. Теперь мне спокойнее зарыться в звериную нору. Я открою тебе секрет. Запомни, еще пригодится — я у тебя не последний вургр. Ночью мы беспомощны, как дети. Чтобы найти жертву, нам нужно вылезть из норы, войти в город, долго рыскать по его улицам. И все это время — на открытом воздухе. От этого разламывается голова, плавятся и каплют из ушей остатки мозгов. Если бы дозорные не трусили, ни один человек не погиб бы от рук вургра… И солнце я ненавижу. От его света у меня чешется тело.

Я покосился на его серое лицо в обрамлении добротной, ухоженной бороды. И в самом деле, по меньшей мере полгода этой кожи не касались прямые солнечные лучи.

— Извини, — сказал я. — Хотелось сделать тебе приятное.

— Ты измучил меня, ниллган. Мой слабый разум когда-нибудь лопнет от твоих загадок… Зачем тебе делать мне приятное? Жаль, что той ночью ты не прикончил меня. Это было бы приятно всем. И твоей женщине, которая ночами не спит от страха передо мной, что бы мы оба ей ни толковали, ибо слова мужчины всегда недоступны пониманию женщины. Она трясется, как желтый лист на умирающем дереве, и шлет молитвы первоматери Эрдаадд, чтобы та наутро привела тебя к ее порогу. Было бы приятно и тебе, которому претит добывать для меня свежую человеческую кровь в подземельях Эйолудзугг. И твоему хозяину Луолруйгюнру, который надеется, что я оставил его в покое…

— Разве ты не отступился от своего?

— Это невозможно, ниллган. Подумай сам: что мне еще нужно от жизни? Здоровье? Его я утратил навек, едва только вауу сомкнул свои челюсти на моем теле. Богатство? Оно никогда не значило много для меня. Все, что нужно, я и так возьму у этих рабов на рыночной площади. Обмотаю шею тряпкой и возьму… Дети? Открою тебе второй секрет: вургру не интересны утехи с женщинами. Поэтому я никогда не посягну на лоно твоей горшечницы.

— Я не так страшусь за ее лоно…

— Выслушай тогда секрет третий: сытый вургр никому не страшен. В нем пробуждается человек, ему противно даже думать о своем промысле. И вдолби эту мысль горшечнице. Я принесу тебе подходящую палку, если она не разумеет человеческих слов… Что же тогда мне остается? Только одно — власть.

— Престол империи?

— Он самый, ниллган. Но если ты думаешь, что я сколько-нибудь серьезно способен домогаться самой большой кровати в Эйолияме, то ты и вправду безмозгл. Даже если произойдет чудо, Солнцеликий издохнет, а я опережу всех… того же Одуйн-Донгре… Я не проживу и дня, как меня загрызут юруйаги. Они — те же вургры, только их алчность не зависит от голоса желудка. Эта свора выпьет кровь из всякого, кто окажется на престоле. Пока все они согнаны в одну казарму Эйолудзугг — они заодно. Но каждый, кто возвысится над ними, обречен отныне быть их добычей. Ты, должно быть, не знаешь, что Элмайенруд даже во сне не расстается с мечом. Он потому и удержался во главе своры, что умеет спать с открытыми глазами и стрелять из арбалета на любой шорох прежде, чем разглядеть, кто же там шуршит… О! Кажется, я придумал, что могло быть мне особенно приятно.