Но как ужасно было ее пробуждение, когда вернувшиеся хозяева застали в своей комнате настоящее Мамаево побоище! Обезьяна никогда не видела хозяев такими разгневанными, и хотя ей даже не досталось ремня, но при одном взгляде на их лица она пришла в ужас. С диким ревом выскочила она в прихожую, оттуда — в свою комнату и забилась в клетку.

Оставшись одни, хозяева долго подавленно молчали.

Хозяин поднял с пола листок бумаги.

— «!приветт», — прочел он упавшим голосом.

Он поднял другой листок, разорванный пополам.

«Диссертация на соискание ученой степени доктора педагогических наук» — стояло на нем.

— Избавляемся от обезьяны! — зло произнес хозяин.

В тот же вечер была решена судьба Мамая.

Нести шимпанзе туда, где он родился, — в питомник — все же пожалели. Из питомника обезьяны поступали в институты, на них ставили опыты, и многие погибали.

— Предложим его зоопарку, — сказала хозяйка.

Но Мамай еще целый месяц прожил в их доме. Прохладный весенний воздух был опасен для обезьяны, и ее нельзя было выносить на улицу. И лишь в начале лета Мамая отвезли в зоопарк.

В обезьяннике было очень тесно, и нового жильца заведующая приняла неохотно. Еще хуже отнеслись к Мамаю сами обезьяны.

В одной клетке жили две взрослые шимпанзихи (одна из них — повелительница) и угрюмый шимпанзе-старик. Мамай стал четвертым. На свою беду, он получил слишком нежное и бестолковое воспитание у людей и не имел понятия о тонкостях поведения в обществе варваров. Если бы он знал — они бы поставили его на место одним взглядом, не колотя и не кусая.

Мамай не знал многих простых вещей.

Он — такой невежа! — первый тянул руку за едой.

Он думал также, что с его желаниями должны считаться.

Он — дурило! — мало уважал своих лохматых сожителей, как раньше — своих хозяев. Здесь это было опасно.

Не знал он и того, что в каждом обезьяньем сообществе есть деспот, который не терпит неповиновения.

В первый же день Мамай был жестоко покусан, невыразимо потрясен этим и совсем по-человечьи затосковал, охваченный самой черной печалью.

Он ведь привык, что весь мир вращается вокруг него: люди, конфеты, Лирка, мячи, игрушки, тысяча разных удовольствий. И вот этот мир рухнул.

Мамай выбрал себе самый темный угол нового жилища, сел там, сжавшись в черный комок, тускло поблескивая глазами, и, казалось, до конца дней своих решил голодать. Возле него валялись кусочки хлеба и картофелины, брошенные насытившимися обезьянами, но он сидел не шевелясь, уронив руки на землю, сгорбившись и преклонив голову.

С каждым часом Мамай гнулся все больше, словно последние силы покидали его. Ноги его раздвинулись и легли на стороны, голова чуть не упала на ноги, и только переплетенные руки помешали ей в этом. Мамай превратился в скорбного уродца, в какого-то огромного печального паука. Взглянув на него, можно было бы подумать, что от Мамая осталась лишь одна большая голова с расширенными скорбно глазами, с торчащими из-под головы в разные стороны скрюченными ногами и руками.

Пожалуй, образ печали такой силы и выразительности пластикой человеческого тела создать было бы невозможно!

Наверно, потому, когда бывшие хозяева позвонили в зоопарк, заведующая обезьянником потребовала, чтобы они забирали Мамая.

— Если не хотите, чтоб он скончался у нас, — добавила она.

— Но мы не можем…

— Это уж ваше дело.

— Мы подумаем…

Утром бывший хозяин сказал:

— Жена, забирать мы не будем. Но я попробую создать ему положение в обществе. Одеваюсь и еду. Собери ему что-нибудь повкуснее, а я возьму игрушки.

Он порылся в Мамаевой сумке, потом отбросил ее и что-то положил в свой карман.

— Что ты придумал?

— Я хочу только попробовать… — уклончиво произнес он. — Вернешься с работы, узнаешь…

Весь день человек провел в обезьяннике, а за ужином дома признался:

— А я ведь чуть не взял его с собой! Такую бурную встречу он мне устроил. Представь, вхожу. Все шимпанзе на меня уставились, смотрят. А он — я его не сразу и разглядел — сидит такой жалкий-жалкий (муж попробовал съежиться, изобразить). Сама скорбь, полная депрессия, старческий маразм души и тела… И вдруг как хрюкнет! Подскочил на месте, словно катапультировал, да как бросится ко мне! Как заухает, залает радостно, глаза безумные, сияют прожекторами, рот ползет до ушей, хотел броситься мне на шею, да ткнулся зубами в решетку, потом вытянул губы и, вижу, тянется к моему лицу, целоваться желает!

— Хорошо, Петя, что я не пошла. Я бы разревелась, наверно!.. А он сильно покусан? Что он, как? Каким ты его оставил? Он чуть с ума не сошел, когда ты уходил?

— Да, почти, — муж протер запотевшие очки платком.

— Что же делать?

— Ничего. Сейчас ему будет легче. Притерпится. Я ему повесил на шею одну штуку. Вроде амулета, защищающего от чужих зубов, от печалей.

— Ты о чем говоришь?

— Вот послушай. Он очень рвался ко мне, пробовал даже дверцу выломать. Я ему и протянул тогда ту игрушку, детский пистолет. Он взял да как начал палить — дым, огонь, треск! Это же для него сигнал освобождения! Его недруги, как воробьи, взлетели чуть не до самого потолка и там повисли, кто за что уцепился. Даже дряхлый старик и тот оказался не менее проворным, чем молодые шимпанзихи. Я, конечно, не мог выпустить Мамая, но зато достаю пачку сушеных бананов и протягиваю ему. Так он сначала протянул руку, потом вздрогнул и вот так (муж отвернулся и поднял голову) смотрит: не кинутся ли на него, не покусают ли снова? Они видят, что он смотрит, да еще игрушку на них случайно наставил, — ну, такой визг подняли, что Мамай вроде оторопел. Человек на его месте не меньше Мамая удивился бы новой ситуации, но Мамай ничего, быстро все принял как есть — взял у меня пачку и всю уплел, даже не оглядываясь.

— Ты думаешь, они не привыкнут к его пушке?

— Пусть привыкают. Авторитет уже создан. Громкий! — Муж засмеялся. — Деспотиха запугана — это главное. Если расстреляет все пистоны, я ему еще подброшу. Да и этих хватит нагнать страху.

— А не отнимут?

— Что?! Они не прикоснутся к игрушке, как не прикоснулись бы к змее!

— Да… Вот что значит начать новую жизнь…

— Ничего!.. Главное — он умная обезьяна. Если б мы занимались с ним по-настоящему… Но мы где-то сделали ошибку…

Жена вздохнула:

— К сожалению, пугач — это все, что мы ему дали «полезного»…

В театре начинался спектакль.

За сценой в клетках ждали своего выхода звери. Славная труппа! Барсук и енот, гималайский медведь и кошка, лиса и волк, свинья, мартышка и прочие творческие работники.

Я, служивший в театре дрессировщиком не первый год, знал, как подойти к каждому из них, знал их вкусы, привычки и угадывал их настроение так же легко, как настроение своей жены. И мне бы еще долго казалось, что в их поведении не может уже быть для меня ничего нового, не замеченного мной, если бы мой сын не прислушался в ту минуту к словам ведущей.

— Дети, — говорила ведущая, стоя на авансцене. — У меня есть к вам просьба. Наши четвероногие артисты очень любят громкие аплодисменты. Если вы увидите, что артист вам понравился, вы, пожалуйста, похлопайте ему. Договорились?

— Да! — ответили дети.

— Она правду сказала? — спросил меня сын.

И тут я замялся. Аплодисменты любим мы, дрессировщики. Это награда за наш труд. Но звери?..

Мне пришлось объяснить мальчику, что это шутка и что, конечно, они лишь исполнители наших приказов.

Однако после спектакля мне стали приходить на память разные случаи из жизни театра, размышляя над которыми я понял тогда, что во многом был слеп, не видя того, что каждый день проходит перед глазами, и плохо понимая наших питомцев.