Ну и что (спросите вы сегодня), что я пришел в некую службу под названием ФСБ? А вам-то какое дело? — спокойно отвечу. А тогда коробило и страшило, заставляя каждого втягивать голову в плечи: вот в чем секрет и смысл изменений нашей сегодняшней психологии и жизни, отхода от реалий минувшего.

Вошли через дверь с интересом, который оказался верным. Вся процедура визита на площадь Дзержинского достаточно полно и достоверно описана в повести. Это освобождает меня от необходимости самоцитирования.

Теперь скажу о том, чего нет в повествовании. Сначала процитирую повесть (вы уж простите меня великодушно за самоцитату, я забочусь только о повествовании, которое может оказаться пресным): «Так или иначе, у меня было с Кононом Трофимовичем ровно одиннадцать встреч», — такие слова вы найдете в повести. Однако визитов на Лубянку было только три. Роман с Комитетом внезапно оборвался. Увы.

Заказчик материала дал неожиданный отбой. Рассказ о разведчике отменялся. Со мной вежливо распрощались. И попросили о визитах позабыть, как будто их вообще не было. Листочки, написанные мною по ходу встреч, аккуратно изъяли.

Откуда взялись недостающие восемь встреч, без которых материала для написания повести было явно мало? Что помогло через много лет появлению документальной (не выдуманной!) повести о человеке, чья профессия — разведчик?

Теперь слушайте дальше. Конечно, после каждого визита, вернувшись домой, я хватал белоснежную бумагу и записывал то, что слышал: мои вопросы, и ответы героя, и комментарии сопроводителей моего героя, и даже краткие пояснения и реплики ведущего (которого я потом так и назвал в повести: «Ведущий»). Памятью я не был обижен, она была у меня цепкая, но два десятка рукописных страничек для повести до обидного мало.

А Конон Трофимович представился мне чрезвычайно интересным человеком: остро мыслящим, привлекательным, не стандартным, умным (нет, не зря позже именно он и некоторые его реальные ситуации стали материалом для художественного фильма «Мертвый сезон»; более того, Молодый был и консультантом фильма, и прототипом главного героя, но в титрах не упомянутым, его назвали чужим именем; официально представлял картину прямо в кадре Рудольф Иванович Абель. Все это было цепочкой, связанной с отказом в написании повести, посвященной Молодыю).

Будучи зачата, повесть погибла в утробе. На замысле можно было ставить жирную точку. Если б не случай, самим Кононом Молодыем придуманный и осуществленный. Отсюда начинается настоящая история сбора материала о легендарной личности.

Через полтора года мне вдруг позвонил домой С1арый и добрый знакомый и замечательный режиссер-сценарист Леонид Агранович: Валерий, нет ли у вас случайно пары часов для приватной и приятной встречи с моим другом? Да, есть у меня «пара часов». Тогда ко мне!

Кого же я увидел в гостях у Леонида Аграновича? Господи: Конон Трофимович! Повод оказался достойным: Молодый, тряхнув стариной, написал пьесу и решил прочитать Аграновичу, а уж о приглашении меня в качестве эксперта по юридической части они между собой договорились.

Пьеса посвящалась суду над шпионом Лонсдейлом, то есть над Молодыем в Лондоне и называлась: «Процесс». С Кононом Трофимовичем, поздоровавшись, сделали вид, что никогда прежде не видались. Детектив-с!

Расселись в кресла. Конон начал читать пьесу ровным и отстраненным голосом, лишенным эмоций, как обычно читают авторы, словно текст сочинен каким-то незнакомым человеком, рассказывающим о том, как его ставили к стенке и взводили курки для расстрела. Впечатление оглушающее. Впрочем, оставляю рассказ о чтении пьесы, как и о ее судьбе: эта история из другой оперы.

Мы расстались с Молодыем вполне профессионально и конспиративно, пожав руки. Я не уверен, правда, что Конон заранее не предупредил хозяина о нашем знакомстве, но и Агранович не выдал себя: все сыграли свои роли словно по задуманному сценарию.

Главное другое: мы с Молодыем сразу определили взаимную симпатию; моя к нему объяснялась журналистской профессией, а его ко мне так и осталась тайной по сей день. Читатель сам сочинит причину взаимопонимания.

Перед расставанием я продиктовал Молодыю (по его просьбе) свой домашний телефон (а мой вам не нужен, надеюсь, по понятной причине, я сам «выйду на связь»). Так я впервые в жизни услышал профессиональную терминологию, которая сегодня даже рядовому читателю не в загадку: все мы стали учеными. Привыкли. Вошло в обиход. А тогда шел семьдесят третий. Кто мог подумать, что Конону Молодыю остался год жизни?

Первый звонок последовал мне домой и явно из уличного автомата. Голос был неузнаваемый, но я все понял. Мне было предложено «прибыть в одиннадцать тридцать пять» в Нескучный сад, «к вам подойдут».

Ну что ж, я поехал, в парке ко мне действительно подошел человек в черных очках, в фетровом головном уборе, который не был ни беретом, ни кепкой, ни спортивной шапкой, а именно «убором», надвинутым на глаза (специально для того, чтобы случайные прохожие смотрели только на голову, а не на физиономию моего собеседника).

Если бы Молодый при этом был серьезным или нейтральным, я решил бы, что он «тронулся», однако Конон Трофимович откровенно смеялся, даже не обращая внимания на мое недоуменное лицо. И вдруг сказал мне: нет, я человек в своем уме, просто решил немного вас развлечь, да и себя тоже.

Поднятый воротник его габардинового осеннего пальто (ниже колен) довершал портрет «героя». То, что это был Молодый, я не сомневался ни на секунду, но все же не сначала понял смысл «тайной вечери», происходящей днем.

Однако вскоре я сообразил (и не ошибся): собеседник играет со мной в разведчиков, как дети играют в войну, а зачем и почему ему так захотелось, я еще не знал и мог только предполагать. Тайны или издержки профессии?

Около получаса мы прогуливались аллеями парка, уходили в глубину. Безлюдность, благодать тишины. Я помалкивал, говорил Молодый, как бы разговаривая сам с собой, а я редко вставлял вопросы, боясь задеть говорящего бестактностью своей. Со стороны глядя, можно было подумать, что это не беседа, а монолог человека, истосковавшегося по слушателю.

Как уже было сказано, я ничего не записывал. Зато, вернувшись домой, хватался за авторучку, садился за бумажные листы (компьютеров тогда еще не было) и «переводил» память в строчки.

Об очередной встрече мы договорились предварительно, раскланиваясь и решив впредь обходиться без телефонных звонков. Ушел он, следя: нет ли за ним «хвоста»?

Отдельно расскажу о последнем разговоре с Молодыем, весьма примечательном. Он вдруг сказал: глаза и уши есть не только у стен, они и здесь есть, а я не сумасшедший, знаю, о чем говорю. Кстати, добавил он, вы тоже не очень-то рассчитывайте на откровения профессионального разведчика: о, абсолютная искренность только у дураков!

А мы, нелегалы, живем двумя или большим количеством биографий: официальной, легендой и реальной, я сам не знаю, какая сейчас из них у меня и какая жизнь в моем будущем.

Я спросил:

— Почему вы избрали именно меня для откровений?

— Честно? Мне все равно, все вы мне едины: жизнь нелегала не измеряется ни временем, ни качеством собеседника.

Помолчал и добавил:

— Ладно, попробую сформулировать лучше и приличней, как обычно говорят в вагоне дальнего следования, когда ты уверен, что сосед по купе выйдет на какой-то станции, не спросив твоего имени и не сказав собственного. Вы мне просто «показались», извините за прямоту; сыграла роль беседа у Аграновича. Вам обидно?

Я профессиональный журналист, было ему в ответ: и у нас свои секреты и способы работы, привыкаем.

Он погрустнел:

— Руководство приостановило вашу работу, но я до сих пор не знаю почему. Где и чем наследил — языком, делом, мозгами? Мне по-человечески обидно и досадно. А то, что выбор мой пал на вас: судьба. — И хитро рассмеялся.

— Вы чему улыбаетесь?