— Это ошибка все время думать про страх. И я не думаю, чтобы Конон постоянно боялся. О страхе он мне вообще только один раз сказал, когда его меняли на Винна. Когда он увидел, как Винн, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, идет ему навстречу по мосту, Конон испугался: как бы у Винна не сдали нервы и он в самом деле не побежал к своим. Тогда кагэбэшники начали бы в него стрелять, а охранники Конона — в Конона. И с ними обоими все сразу бы закончилось.

— А вы не думали о сходстве вашего персонажа и Штирлица?

— Они совершенно разные. Мой герой — это разведчик мирного времени. Штирлиц же действовал среди врагов. У меня не было врагов. По крайней мере в картине мы их не видим. Там даже мой враг — английский разведчик — вполне симпатичный человек, с которым мой герой дружит. Когда они его арестовывают, первый вопрос: «Можем ли мы вам чем-нибудь помочь?» А я отвечаю: «Скажите только, что я не оказывал вам сопротивления при аресте». У Штирлица было все не так.

— Но он не мог быть таким вот заурядным, ваш Конон.

— Он не был заурядным. Но, видит бог, я не увидел каких-то особых черт у Конона. Ни хитрости, ни актерства. С другой стороны, не думайте, что я все знаю про разведчика. Это не моя профессия. Ведь если я играю врача, это не значит, что я умею делать операцию…

— Ваш герой за что работал?

— А я не спрашивал своего героя. Не было ситуации. Вот если бы в фильме была сцена, где я получаю деньги, я бы знал, за что он работает: за деньги или за любовь к Родине.

— Но надеюсь, как актер вы работали за деньги?

— Мне платила киностудия.

— Хорошо платила?

— Копейка в копейку. 56 рублей за съемочный день. Ни больше ни меньше. Это была ставка.

— Насколько я знаю, у вас было довольно безоблачное существование во время работы над фильмом?

— У меня? О, да! Мы снимали, снимали, где-то в середине фильма мы прервали съемки — возникла техническая пауза. Я поехал домой. Жду-жду. Меня не вызывают. Две недели прошло. Что случилось? Вдруг мне звонят: «Приезжай». Я приехал на «Ленфильм», спрашиваю, почему был такой перерыв? Мне говорят: «А у нас не готовы декорации». И вдруг добавляют: «Вообще-то вас сняли с роли, извините».

— Что?

— Вот именно. Это было требование директора «Ленфильма», которому сценаристы нажаловались, что Кулиш снимает не героический фильм, а сюжет про ЧЕЛОВЕКА. Был по этому поводу худсовет. На нем выступали Ромм и Конон Молодый. Первым встал Конон и сказал: «Я ничего не знаю про кино, я знаю про жизнь, и то, что отснято, — это и есть настоящая жизнь. Если вам ЭТО не нравится, тогда это ваше дело и ваше кино, но думаю, что Банионис должен играть дальше». Потом встал Михаил Ромм и сказал: «Банионис должен сниматься дальше».

Я не знал этого. Только когда мы закончили фильм, мне рассказали эту историю. А сразу после окончания фильма Савва мне сказал: «Я не знаю, как будет принят фильм. Скорее всего, его положат на полку, потому что мы не сделали фильм про разведчика, мы сделали про человека. А если мы даже провалимся — наплевать! Всякое бывает, но работать с тобой было очень приятно». И мы попрощались. Навсегда. И вдруг сумасшедший успех в прокате.

Потом режиссер Конрад Вольф приглашает меня на судию ДЕФА играть Гойю. На «Ленфильме» был прием по случаю начала новой совместной работы с немцами. На приеме был директор ДЕФА, директор «Ленфильма» Киселев, мой самый главный противник. Так вот на банкете он встает и говорит: «За Баниониса, который будет сниматься в фильме «Гойя». Я хочу выпить за этого мужественного человека, потому что были люди, которые были против того, чтобы он снимался в «Мертвом сезоне». Но они были не правы».

Вот это настоящий советский начальник! Он, если бы пять минут назад видел черное, но ему сказали, что было белое, не моргнув глазом, с этим бы согласился. И я вспомнил об этом потом, когда мы говорили с Саввой о том, что, если бы мы хоть когда-нибудь слушали наших начальников, мы бы никогда ничего хорошего не сделали.

— Вы достаточно много сыграли и плохих, и добрых людей, достаточно много видели на своем веку. Вы можете ответить на вопрос, что же такое человек — порождение добра или зла?

— Живые живут только потому, что пожирают друг друга. Это парадокс. И только потому возможна наша жизнь. Человек тоже пожирает другого человека. Зачем так сделано?! Загадка! Но это закон эволюции.

— А как же душа? Прощение?

— Я иногда думаю, что наша Земля — это не больше, чем простой атом в какой-то другой системе — системе ИНОЙ жизни. И о ней мы вообще не имеем никакого представления. Может быть, там и есть душа, но здесь, сейчас, я говорю о материи, о том, что можно пощупать руками, может, там она и есть, не знаю, но здесь и сейчас ее нельзя пощупать руками, а камень — можно. Так вот все, что можно пощупать, даже камень, — все это исчезнет. И значит, ничего не останется. Плохо это или хорошо, решайте сами.

— Вы пессимист?

— Нет. Я даже не думаю, что мы живем очень плохо. Вот все сейчас говорят: былые связи между Россией и Литвой распались. А я думаю, это не так. Почему? Вот недавно у меня был юбилей — золотая свадьба. Кто-то об этом в Литве вспомнил или не вспомнил, кто-то что-то сказал, но в целом — никто не заметил.

Об этом не забыли только в Питере. Мне позвонил директор «Балтийского Дома» Сергей Шуб, у которого я с самого начала фестиваля почетный гость, вот уже 8 лет, они позвали меня в Питер и устроили такой юбилей, которого я просто не ожидал. Сколько было подарков! А сколько замечательных людей пришло! Я не знаю, кого или чего больше. «Балтийский Дом» меня не забыл, и я им этого не забуду. И благодарность сохраню, что бы ни случилось.

— Помимо титула почетного разведчика, которым вас наградила народная любовь, на фестивале «Балтийский Дом» вам присудили титул «Почетного домового». Это так? Вы домовой?

— По правде говоря, да. И это даже приятно знать, что ты домовой. Они же умеют что-то такое крутить, делать невероятные вещи, а я всегда хотел их делать.

— Вы меня убедили, что настоящий развед чик должен выглядеть как глубоко ординарный человек. Но про литовский театр так не скажешь. Ведь этот феномен, с которым Россию познакоми ли как раз фестиваль «Балтийский Дом» и вы, реально существует?

— Да. Так есть. Просветительское значение фестиваля «Балтийский Дом» трудно переоценить. И театр у нас замечательный. Но по поводу ваших восторгов насчет современного театра я был бы поспокойнее. Впрочем, это мое частное мнение.

— А знаменитый Некрошюс?

— Повторю, это мое частное мнение, но в театре всегда были пристрастия и антипатии, поэтому я могу сказать, что Некрошюс — это не мой театр. Понимаете, в театре на первом месте должен быть человек, о чем мы с вами только что говорили, а когда становится что-то другое, фокус какой-то, цирк, тогда это уже не искусство драматического актера. И это не мое искусство. Сейчас вообще очень сильно изменилось представление о том, что такое настоящее искусство. Сейчас почему-то искусством называют обыкновенный стриптиз. Или риэлти-шоу. Разве это правильно? Что остается от драматического театра, если там суть только в том, чтобы эффектно нагнать дыму или Зажечь все лампочки? Может быть, это какая-то метафора, но только ради чего она… Если не ради человека, тогда зачем это все?

— А вы бы хотели сыграть еще раз разведчика? Штирлица, может быть?

— Я бы хотел еще раз сыграть в «Солярисе». У Тарковского. Хотя я не всегда понимал, что он от меня тогда хотел. Недавно я видел «Солярис» Содерберга. Клуни играл мою роль. Да, все эффектно, но только не надо в этом случае говорить про искусство актера. Там нет человека. Там только техника и деньги.

Дмитрий Минченок