И все же задумаемся над тем, почему окружающие не напомнили царю о его долге определить наследника престола. Ведь он мог это сделать неоднократно — он почти до конца был в сознании и понимал обращенные к нему слова, даже утратив способность говорить.

Думаю, что вся обстановка в конторке мало благоприятствовала этому. Кампредон, ссылаясь на мнение очевидцев, отмечал, что Петр до самого конца отчаянно цеплялся за жизнь и был полностью погружен в эту борьбу, «сильно упал духом и выказывал даже мелочную боязнь смерти». О горячей, исступленной молитве Петра в эти часы писал и Феофан³⁶. Окружающие не напоминали ему о завещании, «боясь обескуражить его этим как предвещением близкой кончины». Впрочем, проницательный Кампредон высказывает и другое предположение: «Царица и ее друзья, зная и без того желания умирающего монарха, опасались, как бы слабость духа, подавленного бременем страшных страданий, не побудила его изменить как-либо свои прежние намерения» передать престол Екатерине³⁷. Иначе говоря, для Екатерины и ее «партии» выгоднее было отсутствие завещания, чем спровоцированное объявление воли царя, которое могло перечеркнуть подготовленные Екатериной и Меншиковым планы на час «X».

Нельзя исключить, что не менее физических страданий мучили Петра тягостные размышления о том, в чьих руках останется власть, новая Россия, Петербург, флот. Мы не знаем, о чем думал царь в эти часы, но для него было ясно, что все варианты наследования плохи. Если передать престол 16-летней Анне, то власть фактически перейдет к герцогу и голштинской, «партии», думающей только об интересах своего государства, а против Анны будут все — и Екатерина, и Меншиков, и «бояре», значит, раздоры и смута неизбежны. Екатерина —… (лучше не думать!), Елизавета легкомысленна. Внук — будущий враг, мститель за отца… На кого можно положиться? Кто мог бы помочь кому-нибудь из царской семьи править страной? Меншиков — вор. Головкин — круглый нуль. Толстому — уже за семьдесят. Ягужинский — пьяница и фанфарон. Макаров — взяточник… Ни наследников, ни соратников, ни продолжателей…

Поэтому, в контексте событий, развернувшихся во дворце, не будет преувеличением считать, что последним словом Петра на земле было услышанное Феофаном слово «ПОСЛЕ». «Уйдите, оставьте меня в покое, потом я все решу, после, ПОСЛЕ…» — вот что, вероятно, он хотел сказать этим…

…Но пора, однако, вернуться в тот зал, где Макаров отвечает на вопрос Меншикова о завещании покойного императора. Конечно, окажись я там в этот момент, я бы спросил Макарова, что он знает о содержании завещания, при каких обстоятельствах оно было составлено и затем уничтожено. Но подобного вопроса никто не задал, ибо многие, узнав наверняка, что завещания нет, увлеклись резонной мыслью: отсутствие завещания свидетельствует о колебаниях Петра до самого конца и он, не выразив письменно или устно свою последнюю волю, поручил определение наследника своим подданным. Такой вывод можно было действительно сделать из ответа Макарова.

И тут, по словам Бассевича, «архиепископ Феофан, видя, что вельможи несогласны во мнениях, обратился к собранию с просьбой позволить ему сказать свое слово». Он заявил, что все должны следовать присяге, данной в 1722 году при утверждении «Устава о наследии престола», признававшего за государем право самому назначать преемника. Это было сказано явно для того, чтобы отвести предложение об автоматической передаче престола великому князю как единственному прямому наследнику. Но высказывание Феофана не снимало главного сомнения: закон 1722 года есть закон, но тем не менее Петр не назначил наследника согласно этому закону. «Некоторые возразили ему, — продолжает Бассевич, — что здесь не видно такого ясного назначения, как старается представить Макаров, что недостаток этот можно принять за признак нерешительности, в которой скончался монарх, и что поэтому вместо него вопрос должно решить государство».

В ответ на это Феофан, прервав шум, рассказал, по сообщению все того же Бассевича, о том, что накануне коронации Екатерины Петр, будучи в гостях у одного английского купца, «открывая свое сердце перед своими друзьями и верными слугами, подтвердил, что возвел на престол свою супругу только для того, чтобы после его смерти она могла стать во главе государства». И тут Феофан обратился к канцлеру Головкину и некоторым из присутствующих за подтверждением сказанного. Они подтвердили, что такой случай был³⁸.

Остановимся на минуту… Уж очень слабы были аргументы сторонников Екатерины, если приходилось извлекать на свет божий воспоминания о давней дружеской попойке в доме неизвестного английского купца. Мы, как и присутствовавшие тогда в зале, прекрасно знаем, как такие пирушки-попойки проходили и в каком плачевном состоянии бывали их, участники, забывавшие не только содержание застольных бесед, но и собственные имена. Кроме того, очень сомнительно, чтобы Петр, человек скрытный и недоверчивый, «открывал свое сердце» друзьям, которых у него отродясь не было…

Думаю, что в этот момент ситуация стала весьма щекотливой, начался спор. Как писал сам Феофан в «Краткой повести о смерти Петра Великого», «многие говорили, что скипетр никому иному не надлежит, кроме Ея и. в. государыне, как и самою вещию Ея есть по силе совершившейся недавно Е. В. коронации. Нецыи (т. е. некоторые. — Е. А.) же рассуждать почали, подает ли право такое коронация, когда и в прочих народах царицы коронуются, а для того наследницами не бывают». И далее Феофан предлагает потомкам «облагороженную» по сравнению с пересказом Бассевича редакцию воспоминаний о дружеской пирушке: «Но тогда некто (вот скромник! — Е. А.) воспомянул, с каким намерением государь супругу свою короновал, то есть еще прежде похода Персидского (то есть до весны 1722 г. — Е. А.) открыл он мысль свою четырем из министров, двоим из Синода персонам, здесь присутствующим, и говорил, что тая нужда короновать ему супругу свою, которого обычая прежде в России не бывало, что аще бы каким случаем его не стало, праздный престол тако без наследника не остался бы»³⁹.

Но и в таком «облагороженном» виде воспоминания Феофана аргументов в пользу Екатерины не прибавили. Однако Феофан упоминает, что «оный некто слался на свидетельство слышавших оное слово и здесь присутствующих: что един первее (Головкин. — Е. А.) подтвердил, то же и прочие засвидетельствовали». И далее Феофан делает примечательный вывод: «И тако без всякого сумнительства явно показалося, что государыня императрица державу Российскую наследствовала и что не елекция (выборы. — Е. А.) делается, понеже прежде уже наследница толь чинно и славно поставлена, чего дабы и конгресс тот не елекциею, но декларациею (объявлением. — Е. А.) назван бы, согласно приговорили»⁴⁰. Что стояло за последним пассажем из «Краткой повести» нашего златоуста?

А стояло за этим, по-видимому, следующее: увидав, что кандидатура великого князя «горит», оппозиция пошла по вполне легальному и допустимому в данной ситуации пути, предложив утвердить наследника престола с помощью выборов на совещании главнейших чинов. Австрийский дипломат Гогенгольц сообщал, что в этот момент канцлер Головкин предложил обратиться «к народу» с вопросом, кому занять престол: Петру или Екатерине? Его поддержали Репнин, В. Л. Долгорукий и Д. М. Голицын. Однако это предложение сторонниками Екатерины было отвергнуто. Пытался, по словам голландского дипломата де Вильде, им возражать и П. М. Апраксин, «но его речь приняли очень дурно и даже не дали договорить, так что от испуга с ним вчера сделался удар»⁴¹.