А что же наш Мориц? Галантный граф не собирался уезжать из герцогства: он слишком любил опасность и всюду искал ее, как и доступных красоток, которых он много обнаружил именно здесь, в медвежьем углу Европы. «Война и любовь сделались на всю жизнь его лозунгом, — писал о Морице П. Щебальский, — но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которую он не влюбился бы мимоходом, как не раздалось в Европе выстрела, на который не счел бы он своею обязанностью прилететь»⁹.

Так было и в Курляндии. 17 июля Морицу стало известно, что по тайному приказу Меншикова русские солдаты предпримут штурм дома, где он остановился, с тем чтобы его арестовать. С шестьюдесятью слугами Мориц занял круговую оборону. И вот когда ночью первые русские разведчики просочились в сад возле дома Морица, они увидели, как из окна осторожно спускается закутанный в темный плащ человек. Полагая, что это и есть бегущий от своих недругов Мориц, они накинулись на него. Но, к немалому своему удивлению, они захватили не Морица, а хорошенькую девушку, которая вылезала из окна героя-любовника. Спустя минуту он уже принял бой с превосходящими силами противника, который, потеряв свыше 70 солдат, ретировался.

В 1727 году терпение Петербурга лопнуло — на охоту за ветреным графом был отправлен целый отряд войск во главе с боевым генералом Петром Петровичем Ласси. Генерал осадил нахала на одном из озерных островов в Южной Лифляндии и приготовился к штурму. Но Мориц, бросив все вещички, бежал ночью за границу. Позже его встретил ехавший в Россию испанским послом герцог де Лириа. Неунывающий Мориц просил посла выхлопотать у русских «множество записочек, кои получил он от разных дам и хранил в сундуке, который отняли у него русские». Более всего он расстраивался по поводу утраты лежавшего там же «журнала любовных шашней при дворе короля, отца его». Оглашение его содержания, горевал Мориц, принесет ему большие неприятности и подорвет его престиж (у дам или кавалеров — неизвестно).

Голштинский и курляндский кризисы были весьма болезненно восприняты в России. И дело было не только в том, что внешняя политика великой державы оказалась заложницей сиюминутных желаний правителей и их неудовлетворенных амбиций. Речь шла о более серьезном — утрате начал и принципов петровской внешней политики, которая строилась на учете многих обстоятельств, тонкой интриге, очень осторожном, но последовательном движении вперед. Не трусость, а предельная осторожность заставляла Петра Великого на протяжении многих лет уходить от твердых обещаний помочь голштинцам возвратить Шлезвиг, а герцогу — получить шведский престол.

Примечательно, что Кампредон, сообщая о голштинских делах России, писал в начале 1725 года: «Царь, хотя и сильно разгневанный на короля датского, тем не менее не пожелал тогда жертвовать ничем в пользу своей мести, ни в пользу интересов своего будущего зятя. Мне, сверх того, из достоверных источников известно, что, когда писался брачный договор с герцогом Голштинским, Остерман энергично восстал против помещения в нем выражения «восстановить его во владениях», а царь неохотно, почти со стоном сожаления, согласился пропустить эту статью в той редакции, как желал герцог»¹⁰.

С осторожностью и осмотрительностью после воцарения Екатерины было покончено, и результат не заставил себя долго ждать — Россия потерпела дипломатическое поражение и в Голштинии, и в Курляндии, а затем ослабли русские позиции и в Польше, и в Швеции. Единственный союзник (Швеция) в итоге отшатнулся от России и в 1727 году примкнул к враждебной Петербургу коалиции Англии, Голландии и Дании.

Но нет худа без добра. Обострение голштинского, а потом и курляндского кризисов в 1725–1726 годах резко обнажило то, что было при Петре в значительной мере скрыто. Петра не стало — и отчетливо выявились многие недостатки его внешней политики последних лет. Окончание Северной войны означало распад Северного союза России, Дании, Саксонии, Речи Посполитой и примкнувшей к ним в последний момент Пруссии. Слишком серьезны были противоречия между вчерашними победителями, слишком мощной стала Россия, уже не видевшая среди союзников равноценного партнера. В начале 20-х годов начались переговоры с Францией о заключении союза и брачной унии. Но весной 1725 года бесперспективность союзного договора с Францией, опасавшейся усиления России на Балтике, стала очевидной. И когда разразились голштинский и курляндский кризисы, в Петербурге почувствовали, что в обширном внешнеполитическом наследстве Петра нет главного — союзного договора с какой-нибудь ведущей европейской державой, что позволило бы действовать уверенно при развитии любого кризиса. Союз со Швецией, весьма высоко оцениваемый Петром — ее «победителем-учеником», не мог восполнить пробел. В итоге в руководстве России постепенно созрела идея смены акцентов политики, ревизии ее направлений, разработанных еще Петром.

Прочный политический союз был жизненно необходим Российской империи, вошедшей в европейскую систему. Как известно, эта система международных отношений Нового времени сложилась после Вестфальского мира 1648 года, которым завершилась Тридцатилетняя война, втянувшая в свою орбиту большинство крупнейших держав Европы. После Вестфальского мира, подведшего черту под длительным периодом средневековых войн, международные отношения поднялись на совершенно иной, новый уровень. И он был принят всеми европейскими странами.

Для государственных деятелей, правоведов большинства стран стало очевидным, что европейское сообщество может существовать только как единая, целостная система отношений государств, связанных договорами. После Вестфальского мира в дипломатии было развито и закреплено представление о международных отношениях как о хрупкой, неустойчивой пирамиде. Ее существование зависело от «баланса сил», изменений в системе союзов — «концертов» держав. Образование блоков скрепленных взаимными договорами стран было следствием политического развития национальных государств Европы. Время сверхдержав типа Римской империи прошло, и раздел мира решался теперь в борьбе «концертов» в общем-то равных по силам государств.

Вестфальская система была отчетливо европоцентристской и католическо-протестантской. Тогдашнее Русское государство не фигурировало в новом сообществе как партнер, а было отнесено скорее к зоне «варварского» мира, который должны были «освоить» европейские империи. Сохранился план Лейбница конца XVII века об «освоении» просторов России Швецией. Этот план, представленный Карлу XII великим философом, не был чем-то из ряда вон выходящим, какими-то особыми происками германцев против славян, это был один из многочисленных европоцентристских планов «освоения» цивилизованными странами варварского мира: Османской империи, Африки, Империи Моголов, Индии, Китая и т. д.

Впрочем, Россия, только что поднявшаяся со дна ада Смуты, разорения, и не могла разглядеть вестфальского Мюнстера и Оснабрюка, ибо ее горизонт был узок и из Москвы ясно видели лишь Варшаву, Стокгольм, Бахчисарай и как в далеком тумане — Стамбул. Копить силы, чтобы вернуть отобранные «отчины и дедины» (Смоленск, новгородские земли), защититься от опасностей, исходящих из Дикого поля на Юге, — вот в чем была суть ее политики. Но к середине XVII века России все же удалось вернуть часть своих земель, и на огромном пространстве государство вышло к границам расселения великорусской народности, что стало прологом к собственно имперской политике как захватнической, ведущейся за пределами национальной территории.

Первым шагом, с которого началось вхождение России в мир международных отношений вестфальского образца, стало участие России в первой Северной войне 1655–1660 годов, когда она пыталась как нанести поражение Польше, так и вернуть аннексированные шведами прибалтийские земли. Но принципы изоляционизма не позволили царю Алексею Михайловичу найти надежного союзника в Европе.