План верховников был по-жульнически прост: представить Анне кондиции как волю «общества», а после получения ее подписи под ними поставить «общество» перед свершившимся фактом ограничения власти императрицы в пользу Верховного тайного совета. В этом и состояла суть чисто олигархического переворота, задуманного Голицыным.

Как только дворяне покинули Кремль, верховники засели за кондиции и стали, вспоминал Степанов, «те, сочиненныя в слободе (Лефортовский дворец находился в Немецкой слободе. — Е. А.) пункты читать, и многие прибавки, привезши с собою, князь Василий Лукич и князь Дмитрий Михайлович велели вписывать, а Андрей Иванович Остерман заболел и при том не был и с того времени уже не ездил»⁸.

Составив черновик кондиций и письмо к Анне с извещением об ее избрании императрицей, верховники распорядились, чтобы Степанов перебелил тексты и затем объехал всех членов Совета и собрал их подписи. Так и было сделано. Дважды пришлось ездить к Остерману. В первый раз он подписал лишь письмо к Анне и наотрез отказался подписать кондиции. И лишь когда пригрозили ему большими неприятностями, он подписал и кондиции. К вечеру все было готово, и специально назначенная делегация (В. Л. Долгорукий, сенатор М. М. Голицын-младший, брат фельдмаршала, и генерал Леонтьев), не дожидаясь утра, поспешно отбыла на почтовых в Митаву.

Хотя о существовании кондиций знал крайне ограниченный круг, утаить сведения о них не удалось. Было несколько подозрительных фактов, настороживших людей. Если поспешность с отправкой депутации в Митаву можно было объяснить необходимостью скорейшего обретения государством своего главы, то необъяснимы были заставы, выставленные вокруг Москвы. Они получили приказ всех впускать и никого не выпускать из столицы. Всех удивило, что другие города не были даже извещены о смерти Петра II. Можно представить изумление петербургских властей, узнавших о смерти самодержца из… доставленного много дней спустя номера «Санкт-Петербургских ведомостей».

Присутствовавшие на собрании 19 января удивились и отказу верховников провести торжественную литургию в честь новой императрицы. Между тем это понятно — ведь на ней пришлось бы объявлять титулатуру самодержца, а она, в соответствии с кондициями, должна была измениться коренным образом. Словом, все эти и другие факты не прошли незамеченными: по столице поползли слухи, что «господа верховные иной некой от прежнего вид царствования устроили и что на нощном, малочисленном своем беседовании сократить власть царскую и некими вымышленными доводами яки бы обуздать и просто рещи — лишить самодержавия затеяли»⁹. Их тайный план довольно быстро стал секретом Полишинеля. И почти сразу же противники верховников постарались известить Анну Ивановну о «затейке» Д. М. Голицына «с товарищи». 20 января три гонца — от Павла Ивановича Ягужинского, К. Г. Левенвольде и Феофана Прокоповича — разными дорогами, но одинаково устилая их деньгами, поскакали в Митаву.

Первым, раньше депутации верховников, достиг Курляндии гонец Левенвольде, и, когда 25 января князь В. Л. Долгорукий вошел в тронный зал Митавского замка, встретившая его герцогиня Анна уже знала обо всем, задуманном в Москве. И тем не менее она сразу же подписала все предложенные ей бумаги — расчет Дмитрия Михайловича полностью оправдался: Анна во что бы то ни стало хотела выбраться из захолустной Митавы, и не в ее положении можно было выбирать или спорить. И поэтому она послушно написала под кондициями: «По всему обещаюсь все, без всякаго изъятия, содержать. Анна».

1 февраля генерал Леонтьев вернулся в Москву, привезя с собой драгоценный документ, ограничивающий власть императрицы. На следующий день — 2 февраля — было назначено заседание Совета, на которое особыми повестками были приглашены сановники, чиновники, высшие военные «по бригадира».

Верховники не скрывали своей радости. В присутствии высших чинов государства были прочитаны кондиции и письмо Анны от 28 января, в котором она сообщает, что «пред вступлением моим на российский престол, по здравому разсуждению, изобрели мы за потребно, для пользы Российскаго государства и ко удовольствованию верных наших подданных», написать, «какими способы мы то правление вести хощем, и, подписав нашею рукою, послали в Верховный тайный совет».

В преамбуле кондиций Анна обещалась «в супружество во всю… жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять». И далее следовало самое главное — положение об ограничении власти императрицы Советом: «Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякаго государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восми персонах всегда содержать и без онаго Верховнаго тайнаго совета согласия: 1) Ни с кем войны не всчинять. 2) Миру не заключать. 3) Верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать. 4) В знатные чины, как в статцкие, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховнаго тайнаго совета. 5) У шляхетства живота, и имения, и чести без суда не отымать. 6) Вотчины и деревни не жаловать. 7) В придворные чины как русских, так и иноземцев без совету Верховнаго тайнаго совета не производить. 8) Государственные доходы в расход не употреблять. И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской»¹⁰.

Сопоставление первоначальной — «лефортовской» — редакции с последней — «кремлевской» — показывает, Что главные усилия верховников при доработке кондиций были направлены на расширение ограничительных статей документа. Если вначале царская власть ограничивалась только в делах войны и мира, введении новых налогов, расходовании государственных денег, раздаче деревень, чинопроизводстве и суде над дворянством, то в окончательной редакции императрица лишалась права командовать гвардией и армией, вступать в брак и назначать наследников, а также жаловать в придворные чины.

Когда кондиции и письмо Анны были прочитаны, наступило неловкое молчание, и, как писал Феофан, те, «которые вчера великой от сего собрания ползы надеялись, опустили уши, как бедные ослики, шептания во множестве оном пошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел, и нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженнаго воинства, и дивное было всех молчание, сами господа верховные тихо нечто один с другим пошептывали и, остро глазами посматривая, притворялись, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются».

И тут, преодолев охватившее его «изумление», князь Д. М. Голицын сказал, что Анна, прислав кондиции, совершила благодеяние для государства и «Бог ея подвигнул к писанию сему, отсель счастливая и цветущая Россия будет», и все присутствующие, «как дети отечества, будут искать общей пользы и благополучия государству». «И сия и сим подобныя, — вспоминал Феофан, — до сытости повторял».

Но люди молчали, что раздражало верховников, вероятно ожидавших привычного «вивата». «И когда некто из кучи тихим голоском, с великою трудностию промолвил: «Не ведаю, де, и весьма чуждуся, из чего на мысль пришло государыне тако писать?» — то на его слова ни от кого ответа не было»¹¹. Наивный вопрос простака-дворянина, который не мог понять, зачем же императрица добровольно ограничивает свою власть и во всем подчиняется Совету, сыграл роль знаменитого выкрика мальчика из сказки Андерсена о голом короле. Вперед вышел князь Алексей Михайлович Черкасский и потребовал, «чтоб ему и прочей братии дано время поразсуждать о том свободно». Верховники на это с легкостью согласились, не желая доводить дело до публичной ссоры и позорного разоблачения.