Как и предыдущий период, 30-е годы XVIII века знали своих самозванцев (их было четыре). Поэтому власти нервничали при каждом намеке на самозванство и хватали людей налево и направо, стоило им применить такой оборот в речи, какой применил один тамбовский крестьянин в разговоре с приятелями: «Вот ныне воров ловят… а воевода их свобождает, кабы я был царь, то бы я воров всех перевешал!»¹⁸

Да, плохо бы пришлось трем девицам из пушкинской сказки, мечтавшим вслух: «Кабы я была царица…», если бы их подслушал не царь Салтан, а генерал-аншеф Ушаков. Минимум, что ожидало бы их в Тайной канцелярии, — это долгие зловещие допросы о том, кто инициатор крамольных мечтаний (уж не баба ли Бабариха?), кому еще об оных «разглашали», кто «подучил» так мечтать и зачем? Возможно, их ждали пытки и — уж как непременный результат «визита» в Тайную канцелярию — кнут или батоги за «непристойные слова». Думаю, что тяжелее всех наказали бы третью девицу, мечтавшую родить царю богатыря.

Весьма не одобрялись в ведомстве Андрея Ивановича всякие сны, пророчества, видения, о которых религиозные энтузиасты и нахальные «пророки» настойчиво стремились известить власти, а нередко — и саму императрицу. 17 января 1739 года к Ушакову явился барабанщик Г. Сорокин и объявил, что, когда он стоял на посту (!), ему приснился Христос, сообщивший о том, что недавно умерший сын Сорокина — святой. На этом основании Сорокин требовал вскрытия могилы для извлечения «нетленных мощей». Андрей Иванович быстро разобрался в деле «отца святых мощей», который хотел таким образом заработать себе на жизнь.

Следует заметить, что сыскное ведомство отличалось циничным реализмом в подходе к новоявленным апостолам, святым и пророкам, отправляя их прямо в застенок И весьма быстро «разъясняя» чудеса с точки зрения сыскной науки, как известно, чудес не признающей. В 1732 году, расследовав дело рейтара В. Несмеянова, которому якобы привиделся Николай Чудотворец, Тайная канцелярия заключила: «Против показаний ево, Несмеянова, о чюдесах, якобы бывших ему от чюдотворца Николая, статца тому никак невозможно». Сыскное ведомство было глухо ко всему оккультному и при допросе преступника интересовалось в первую очередь двумя прозаичными вопросами: «Нет ли у него сообщников и в какую силу он это говорил?»¹⁹

Как начиналось политическое дело? Ответ прост — чаще всего с доноса, или, как тогда говорили, извета. Форма извета была произвольная — либо письменная, либо устная. Вот перед нами образец письменного доноса, принадлежащий перу уже известного нам крупного государственного деятеля, ученого, подлинного Отца российской истории Василия Никитича Татищева, который он послал в 1738 году на имя императрицы. Точнее, Татищев адресовал пакет с доносом на имя Ушакова, в письме к которому сообщал:

«Превосходительный господин генерал и кавалер! Милостивый государь мой! Сим покорно Вашему Превосходительству доношу: здесь один полковник произнес непристойные к персоне Ея и.в. поносные слова, но понеже о том не знаю, в Тайную ль розыскных дел канцелярию или по присланному от Ея и.в. указу самой Ея и.в. донести, того ради тот пакет с доношением и обстоятельною слов тех запискою при сем посылаю, полагая на рассуждение Вашего Превосходительства: сами ль изволите распечатать и доложить или, не распечатав, подать…»

Пакет был подан императрице Анне нераспечатанным. Вскрыв его, она прочитала:

«Всепресветлейшая, Всемилостивейшая Государыня Императрица и Самодержица Всероссийская! В.и.в., всеподданнейше дерзаю донести: сего октября 9-го дня прибывший сюда для переписи деревень от Сената полковник Семен Давыдов, будучи у меня в доме, говорил разные непристойные слова о персоне В.и.в. и других, до вышнего правления касающихся в разных обстоятельствах, которые точно, сколько великой мне горести и болезни упомнить мог, написал при сем, всеподданнейше послал… В.и.в. Всемилостивейшей Государыни всенижайший раб Василий Татищеве».

И далее следовал собственно донос — «Обстоятельная слов тех записка»: «Сего октября 9-го дня 1738 года присланный от Правительствуюсчаго Сената для переписи в землях пожалованных кресченым калмыкам, населившихся крестьян, полковник Семен Дмитриев сын Давыдов, будучи в доме у тайного советника Татисчева, говорил непристойное: 1. За обедом, где было персон 10… сказал…» — и далее следовало еще шесть пунктов, фиксирующих «непристойные» речи Давыдова²⁰.

Чаще всего о государственном преступлении извещали устно — либо прямо в Петербург в Тайную канцелярию, либо местному начальнику. Известны и такие варианты объявления «слова и дела»: «Кронштадтской гарнизонной школы малолетной Иван Бекренев, пришед под знамя к часовым гренадерам… сказал за собою «слово и дело государево» и показал в том…» — далее следует список свидетелей. Примерно так же поступил и доносчик П. Михалкин, который, «пришед к Летнему Е. и. в. дворцу, объявил стоящему на часах лейб-гвардии салдату, что есть за ним, Павлом, слово и чтоб ево объявить где надлежит».

Объявление «слова и дела» подчас представляло собой весьма экзотичное зрелище: взволнованный человек, нередко пьяный, выбегал на людное место и громко кричал: «Караул!» и «Слово и дело!» — после чего его хватали и немедленно волокли в присутственное место; все же, видевшие эту впечатляющую сцену, сразу разбегались, чтобы не попасть в свидетели, — о печальной участи свидетеля будет сказано ниже.

Чрезвычайно распространенным было объявление «слова и дела» накануне или во время экзекуции за какое-нибудь мелкое преступление, должностной проступок. Вот типичный случай. Капитан Кексгольмского полка Ватковский приказал выпороть писаря Зашихина, где-то пропьянствовавшего два дня, и «оной Зашихин сказал ему; «Не бей меня, я скажу за собою «слово и дело!», а как стали роздевать и он, Зашихин, вырвался у барабанщиков из рук и, выбежав на крыльцо, закричал за собою Е. и. в. „слово и дело“». Естественно, в подобном случае экзекуция приостанавливалась и доносчика вели в Тайную канцелярию²¹.

В Тайной канцелярии, «где тихо говорят» (термин, бытовавший в народе), шума не любили — сыск вообще не любит быть в центре общественного внимания. Курьер Колычев, донесший в 1732 году прямо при дворе Анны на симбирского воеводу князя Вяземского «в непитии здоровья» императрицы, не только не получил награды за донос, но был оштрафован и записан на два месяца в солдаты, так как «о вышепоказанном известном (т. е. ординарном — Е. А.) деле… извещал необычно, якобы о неизвестном деле», то есть, вероятно, орал во всеуслышание как об особо опасном преступлении.

Такое же порицание получил и крестьянин С. Иванов, донесший на своего помещика о «непристойных словах», о которых он узнал от своей дочери. Донос Иванова был оценен как дерзновенный. По мнению следствия, «он, Степан, в продерзости явился, что, едучи с помещиком своим из гостей, дерзновенно, сошед с коляски, кричал «караул» и сказал за собою Е. и. в. „слово и дело“». Дерзость состояла в том, что ему, Степану, «слыша… от дочери своей показанные слова, должно доносить, где надлежит, в то ж время (то есть сразу. — Е. А.) не крича «караула» и не сказывая за собою «слова и дела», потому, что к доношению препятствия и задержания ему не было». «А ежели, — утверждает Тайная канцелярия, — к доношению об оном было ему какое препятствие или от помещика ево задержание, то тогда б принужден был он «слово и дело» сказать, дабы слышанные им от дочери своей слова не могли быть уничтожены»²².

Иначе говоря, кричать «слово и дело» разрешалось лишь в том случае, если не было возможности донести, как должно и где надлежит. Поощрялся донос «нешумный», бюрократический, шедший «по начальству».