И хотя впоследствии стратегические цели русской внешней политики — удержание ведущего положения в бассейне Балтики и борьба с Османской империей — оставались прежними, внешняя политика в 30-х годах XVIII в. изменилась. Перемены коснулись методов ведения политики, утратившей внутреннюю логику, гибкость и последовательность. Решительные демарши авантюристического толка середины 20-х годов сменились странной непоследовательностью и нерешительностью, присущей многолетнему руководителю внешнеполитического ведомства А. И. Остерману. Добросовестный исполнитель воли Петра I, он оказался несостоятелен как его преемник. Результатом правления Анны Ивановны были падение престижа России и утрата внешней политикой национальных целей.
К началу 40-х годов XVIII в. Россия хотя и сумела воспрепятствовать антирусскому влиянию в Речи Посполитой, но не смогла оказать отпора усилиям Франции по сколачиванию антирусского союза, вследствие чего вспыхнула русско-шведская война 1741–1743 гг. Итоги восточной политики были удручающими. Война с Турцией не продвинула ни на шаг проблемы Крыма и безопасности южнорусских границ, были утрачены и прикаспийские провинции. В начале 40-х годов в связи с необычайно быстрым ростом могущества молодого Прусского королевства возникла новая проблема, ставшая на долгие годы важнейшей во внешней политике России. Правительство Фридриха II сумело мобилизовать большие материальные ресурсы, и прусский милитаризм стал вызывать опасения некоторых великих держав. И хотя тогда Пруссия еще не могла соперничать с Россией, час их столкновения неумолимо приближался.
Все эти внешнеполитические проблемы и унаследовало елизаветинское правительство. Однако до тех пор, пока цесаревна не стала императрицей, груз ее внешнеполитических забот был невелик: дружественными считались те державы, представители которых интриговали против правительства Анны Леопольдовны, и, наоборот, враждебными — те государства, которые поддерживали Брауншвейгскую фамилию.
День переворота 25 ноября 1741 г. все изменил. Став императрицей, Елизавета должна была смотреть на внешнеполитическую обстановку другими глазами и руководствоваться не симпатиями полуопальной цесаревны, а интересами самодержицы Российской империи.
В момент прихода Елизаветы к власти внешнеполитические дела были запутанны и сложны. Россия находилась в состоянии войны со Швецией, причем ко времени переворота шведы несколько оправились от Вильманстрандского поражения 1741 г., подтянули свежие силы и активизировали свои действия. Сразу после переворота Елизавета попросила французского посланника И.-Ж. Шетарди связаться со шведским главнокомандующим К. Э. Левенгауптом и убедить его приостановить военные действия. На третий день, 27 ноября, был уже получен ответ, из которого следовало, что успех Елизаветы Леввнгаупт в немалой степени связывал с провокационной деятельностью шведов. В частности, он упоминал шведский манифест о причинах войны, оставленный в большом количестве экземпляров при отходе шведских войск. Как известно, подстрекательский манифест так и не дошел до глаз и слуха населения Петербурга и не оказал воздействия на события в столице: все экземпляры его были сразу же найдены и доставлены правительству Анны Леопольдовны. Ответ Левенгаупта заканчивался такими словами: «…я не буду причиной какого-нибудь пролития крови между Швецией и Россией, лишь бы мне только дали вовремя средства, которые на будущее время гарантировали бы безопасность шведскому королю и королевству». Скрытый смысл этой многозначительной фразы проявился в следующем послании генерала, полученном в конце ноября. Левенгаупт сообщил, что «не видит возможности заключить мир без предварительной уступки Россией всего, что она имеет на Балтийском море»1.
Елизавета, как уже отмечалось в первой главе, не дала согласия на территориальные уступки Швеции даже во время тайных переговоров с И.-Ж. Шетарди и Э. М. Нолькеном в 1740–1741 гг., а теперь, когда она стала императрицей, об отходе от прежних позиций не могло быть и речи. Аргументируя свой отказ, она говорила Шетарди: «…что скажет народ, увидя, что иностранная принцесса (Анна Леопольдовна. — Е. А.), мало заботившаяся о пользах России и сделавшаяся случайно правительницею, предпочла, однако, войну стыду уступить что-нибудь, а дочь Петра для прекращения той же самой войны соглашается на условия, противные столько же благу России, сколько славе ее отца и всему, что было куплено ценою крови ее подданных для окончания его трудов». Когда Шетарди попробовал действовать через А. П. Бестужева-Рюмина, то быстро убедился, что вице-канцлер «твердо стоял за начало, что невозможно начинать никаких переговоров иначе, как приняв в основания Ништадтский мир» 1721 г., закрепивший за Россией прибалтийские территории2.
Итак, Шетарди оказался в весьма трудном положении. А между тем его влияние после переворота резко возросло. Елизавета, признательная Шетарди за помощь и поддержку в прошлом, приблизила к себе французского посла. Более того, он очень быстро превратился чуть ли не в главного советника императрицы. Шетарди редактировал первые манифесты Елизаветы; давал советы по внешнеполитическим делам; рекомендовал неопытной императрице, каких посланников прежнего правительства следует оставить при иностранных дворах, а каких — отозвать; в первой паре с Елизаветой открывал бал; публично принимал благодарности лейб-кампанцев — одним словом, стал «своим человеком» во дворце, двери которого для него были всегда открыты. Единственный из посланников, он имел прямую связь с императрицей по внешнеполитическим делам. Когда Шетарди предложил Елизавете заменить А. М. Черкасского на посту канцлера А. П. Бестужевым-Рюминым, то получил от нее такой ответ: «Еще не время, впрочем, что вам за нужда? Вы будете вести переговоры прямо со мной»3.
И вот серьезная неудача — несмотря на расположение к Шетарди, Елизавета не захотела пойти на уступки шведам, которым покровительствовала Франция. Огорченный Шетарди стал ждать совета из Версаля. Вместо совета в начале января 1744 г. он получил выговор. Уже известный нам Амело — министр иностранных дел Франции — писал Шетарди: «Я был очень изумлен, что на другой день после этого переворота вы решились писать к графу Левенгаупту о приостановлении наступления. Еще более изумился я, что вы хотите взять на свою ответственность все, что могло из того произойти. Я не могу примирить такого образа действия с вашей стороны со знанием, которое вы имеете касательно видов короля, и с постоянно сообщаемыми вами известиями о худом состоянии московской армии, которая нуждалась даже в необходимом и которую вы считали неизбежно разбитой, как только шведы явятся со своими силами… Каким образом могло случиться, что в 24 часа изменилось все и русские сделались столь страшными, что шведы могут найти себе спасение единственно в доброте царицы, во власти которой их уничтожить? Король думает, милостивый государь, совсем иначе, и более правдоподобно, что поспешность, с которою воспользовалась царица вашим значением, чтобы остановить графа Левенгаупта, скорее основывалась на опасении, внушенном слухами о походе этого генерала…»
Далее Амело (уже не в первый раз) напоминает Шетарди, что он должен в первую очередь заботиться о Франции, заинтересованной в продолжении военных действий до полной победы одной из сторон. Если бы войну проиграли шведы, поясняет Амело, они бы не могли упрекать Францию в недостаточном содействии по заключению выгодного им мира; если бы проиграли русские, «то царица почла бы себя счастливою, если бы королю (Франции. — Е. А.) было угодно доставить ей мир. В воле его величества было бы назначить условия, и Россия осталась бы ему признательна за то, что умел успокоить шведов»4.