Сопровождаемые иллюминацией, салютом, музыкой, фейерверки, вероятно, представляли собой поистине сказочное зрелище. Из полной темноты внезапно появлялись сад с огненными деревьями; «великий бассейн, огненному озеру подобный, посреди которого стоит статуя, представляющая Радость и испускающая великий огненный фонтан», а вокруг бассейна — «великое множество по земле бегающих швермеров, ракет и других прыгающих по всему сему пространству сада огней, которые своим журчанием, треском, лопаньем и стуком немалую смотрителям подают утеху». Но особенно красочными были фейерверки на воде. Часто они устраивались перед Зимним дворцом на великолепной водной площади Петербурга в треугольнике между Петропавловской крепостью, стрелкой Васильевского острова и Дворцовой набережной.

Непременными атрибутами фейерверков были аллегории и различные символы, причем именно благодаря им фейерверки помимо зрелищного, увеселительного значения несли смысловую — точнее, идеологическую — нагрузку. Например, в «увеселительном фейерверке», сожженном перед Зимним дворцом на льду Невы в первый вечер 1756 г., было представлено большое количество различных аллегорических фигур, сосредоточенных вокруг «Храма Российской империи», сиявшего огнями и украшенного транспарантом: «Буди щастлива и благополучна». Зрители могли видеть такие объемные фигуры, как «Любовь к отечеству», изображенная в виде девы в венце из дубовых ветвей и с горящим гербом на груди, «Силу» с мечом, «Постоянство» и т. д.⁸⁴

Фейерверк завершался грандиозным красочным салютом» Прогремел залп из 31 пушки, погасли последние ракеты, медленно поднялся в потемневшее небо густой пороховой дым, разошлись люди, а во дворце уже ярко засветились окна и заиграла музыка — праздник кончился, праздник продолжался.

Мысленно покидая вместе со зрителями это пиршество огня, цвета и звуков, историк невольно сравнивает его с тем, что было при Петре. И тогда публичные зрелища, освещенные барочной символикой и эмблематикой, пользовались огромной популярностью, но они, как и другие праздничные мероприятия, были подчинены определенным идеям: утверждению могущества России, прославлению побед русского оружия, воспитанию подданных светского государства, одним словом, «фейерверочные представления и триумфальные шествия являлись удачными формами широкой пропаганды политики Петра»⁸⁵. При Елизавете традиции публичных празднеств сохранялись, но их смысловая нагрузка изменилась. Они утратили глубоко просветительский смысл, стали преимущественно развлекательными зрелищами.

Конечно, блеск двора Елизаветы не мог не поражать современников, но вызывал он у них не только восторги и изумление. Так, в роскоши елизаветинского двора князь M. М. Щербатов видел упадок нравственности, утрату русским дворянством и самодержавием «простоты, благородства древних», возобладание пороков над добродетелями. В своем знаменитом политическом памфлете «О повреждении нравов в России» Щербатов поднимается до полного отрицания современного ему стиля и принципов жизни дворянского общества, осуждает как моральное преступление роскошь двора Елизаветы, равно как и господствовавшие там нравы. «Двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе — все, что есть драгоценнее, в питье — все, что есть реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их. Екипажи возблистали златом, дорогие лошади, не столь для нужды удобные, как единственно для виду, учинились нужны для вожения позлащенных карет. Домы стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие составляло удовольствие самим хозяевам, вкус умножился, подражание роскошным народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепности его житья и уборов»¹.

Оставляя в стороне этические воззрения M. М. Щербатова, отметим, что в своем памфлете он пришел к очень важному выводу, подчеркивающему особенность развития русского абсолютизма в XVIII в. Речь идет о возросшей по сравнению с прошлым зависимости верхушки «природного» русского дворянства от «монаршей щедроты», об утрате в связи с этим аристократией самостоятельности и низведении ее до положения слуг, стоящих у трона и ждущих от монарха подачек. Мысль Щербатова подтверждается челобитной М. И. Воронцова, просившего императрицу дать ему денег: «Мы все, верные ваши рабы, без милости и награждения в. и. в. прожить не можем. И я ни единого дома фамилии в государстве не знаю, который бы собственно без награждения монаршеских щедрот себя содержал»². Именно это и удручало аристократа Щербатова.

Зависимость от милостей монарха порождала резко осуждаемый Щербатовым фаворитизм — господство ничтожных, по его мнению, людей, достигших высокого положения не своими достоинствами и добродетелями, а «пронырством», угодничеством и интригами. Щербатов буквально бичует многочисленных фаворитов Елизаветы и Екатерины II.

В блестящей толпе придворных, окружавших Елизавету, нужно сразу выделить Алексея Григорьевича Разумовского, которого традиционно принято считать тайным мужем императрицы, обвенчанным с нею в подмосковном селе Перово в 1742 г. Однако прямых свидетельств заключения брака бывшего казацкого сына и певчего при дворе цесаревны Алексея Розума с императрицей нет. Рассказ С. С. Уварова со слов своего тестя о том, что Разумовский, идя навстречу желанию Екатерины II, не хотевшей брака с Григорием Орловым, сжег документы, подтверждавшие заключение брака, проверить сейчас невозможно. Правда, устойчивые слухи о браке императрицы с бывшим певчим стали достоянием дипломатов уже в 40-х годах XVIII в. Так, в 1747 г. секретарь саксонского посольства Пецольд писал: «Все уже давно предполагали, а я теперь знаю достоверно, что императрица несколько лет назад вступила в брак с обер-егермейстером»³. Обращают на себя внимание и некоторые косвенные обстоятельства, подтверждающие слухи о заключении брака. В частности, в списке членов лейб-кампании А. Г. Разумовский — единственный лейб-кампанец, против фамилии которого в графе о семейном положении нет никакой отметки, хотя несемейное положение мужчины в XVIII в. считалось странным и даже предосудительным.

Еще больше слухов вызвала история с якобы существовавшими детьми Разумовского и Елизаветы. Можно согласиться с предположениями А. А. Васильчикова, считавшего недостоверными все слухи о заточенных в монастыри старицах — дочерях Елизаветы, о семье Таракановых — детях от брака императрицы с Разумовским. Убедительной кажется и его интерпретация версии о происхождении фамилии Таракановы от фамилии племянников Разумовского — Дараган. Они воспитывались при дворе, к ним хорошо относилась императрица — впрочем, как и ко всем родственникам Алексея Разумовского. В камер-фурьерском журнале они упомянуты как «Дарагановы». Отсюда один шаг до «князей» или «графов» Таракановых и их покрытой мраком «страшной тайны» в западной литературе XVIII в., как и до леденящей душу и вызывающей жгучий интерес непросвещенного зрителя картины К. Д. Флавицкого «Княжна Тараканова». Небезосновательной кажется и мысль А. А. Васильчикова о том, что в XVIII в. иметь побочных детей не считалось особенно предосудительным и если бы они были у Елизаветы, то вряд ли бы их стали прятать по монастырям или заграницам⁴. Благополучная судьба побочных сыновей И. Трубецкого и безвестной шведки, а также Екатерины II и Григория Орлова — И. И. Бецкого и А. Г. Бобринского — очевидное подтверждение этой мысли.