Наконец, важно отметить, что Шувалов, следуя своим склон-костям и интересам, стремился добиться истинного признания и почестей в той сфере, где количество орденов или громкость титула имели второстепенное значение. Как справедливо писал С. В. Бахрушин, роль русского мецената, покровителя искусства и науки была для Шувалова даже более лестной, чем роль вершителя государственных дел⁴⁶. Подтверждением этой мысли служит приведенный выше официальный титул Шувалова. Он весьма необычен для влиятельного вельможи и временщика.

Шувалову был присущ огромный интерес прежде всего к сфере литературы и искусства. Всякая служба была ему в тягость. Петр III, взойдя на престол, назначил Шувалова начальником Кадетского корпуса. Эта «милость» самодержца — явное понижение — была неожиданностью для Шувалова и вызвала откровенный смех у его ближайших друзей. И. Г. Чернышев не без иронии писал ему 9 марта 1762 г. из-за границы: «…простите, любезный друг, я все смеюсь, лишь только представлю себе вас в гетрах, как вы ходите командовать всем корпусом и громче всех кричите: «На караул!»» Сам Шувалов по поводу этого назначения с унынием писал Вольтеру 19 марта 1762 г.: «Мне потребовалось собрать все силы моей удрученной души, чтобы исполнять обязанности по должности, превышающей мое честолюбие (зачеркнуто — «и входить в подробности, отнюдь не соответствующие той философии, которую мне бы хотелось иметь единственным предметом занятий») и мои силы»⁴⁷.

Источники рисуют Шувалова как человека интеллигентного, воспитанного, мягкого, но несколько расслабленного, вялого, склонного к созерцательности и самоанализу, что в целом не было характерно для стереотипа поведения людей середины XVIII в. с присущей им — детям Просвещения — кипучей энергией и оптимизмом. Примечательно в этом смысле письмо Шувалова Воронцову от 29 мая 1757 г., в котором Шувалов сообщал: «Я, будучи болен, писал к нему (речь идет о другом адресате. — Е. А.), и как болезнь обыкновенно представляет нам состояние наше, как оное есть точно, то у меня вырвалися… изъяснения моих гипохондрических мыслей, которыя я себе в утешение часто за слабостью моего рассудка и малодушием представляю… Я чувствую, что много дурно делаю, что вашему сиятельству сие пишу; я сей день целой все болен головой, и в голове все к тому собралося печальное. Простите, милостивый государь, в оном меня: когда откроешь мысли, к кому поверенность есть, то кажется, будто полегче»⁴⁸.

Но эта вялость, как и подчеркнутая скромность фаворита, державшего в течение 12 лет все нити управления, обманчива. По-видимому, Шувалов ориентировался на казавшийся ему идеальным тип поведения далекого от внешнего блеска и суеты философа. В 1763 г. он писал из Вены сестре: «Если бог изволит, буду жив и, возвратясь в мое отечество, ни о чем ином помышлять не буду, как весть тихую и беспечную жизнь; удалюсь от большого света, который довольно знаю; конечно, не в нем совершенное благополучие почитать надобно, но, собственно, все б и в малом числе людей, родством или дружбою со мной соединенных. Прошу бога только о том, верьте, что ни чести, ни богатства веселить меня не могут»⁴⁹.

Любопытно, что эти взгляды И. И. Шувалова явно перекликаются с идеями, сложившимися в 50-е годы в кружке M. М. Хераскова. Это была литературная и одновременно аристократическая фронда, культивировавшая тип человека, «презирающего внешние блага, углубившегося в самосовершенствование, в книги, проводящего жизнь среди высоких идей, окруженного избранными и не менее его добродетельными друзьями». Не исключено, что Шувалов, тесно связанный с Московским университетом (а именно там действовал кружок), черпал свои идеи из того же источника, что и Херасков и его единомышленники. В тогдашних условиях идеал Шувалова был, конечно, неосуществим, да и вряд ли он стремился к его осуществлению. Г. А. Гуковский, анализируя концепцию человека, культивируемую в кругу Хераскова, тонко заметил, что тип, образ идеального человека «создавался как бы вне своей личной жизни, как идеальный облик бытового сознания дворянина, правомерно занимавшего высокое место в сословной лестнице и претендующего на самостоятельность»⁵⁰. По-видимому, именно в этом причина того, что, несмотря на свою «меланхолию», Шувалов оставался сыном своего века — деятельным и энергичным.

А век, в котором жил И. И. Шувалов, характеризуется одним словом — Просвещение. Мощное движение, охватившее Европу, проникло после Петра и в Россию, стало фактором ее культурной и общественной жизни, определило особенности развития политической мысли, литературы, науки и культуры.

Для Шувалова, как и для многих его современников, чтение книг было главным средством образования. Шувалов собрал прекрасную библиотеку и постоянно ее пополнял. Как вспоминала Е. Р. Дашкова-Воронцова, он получал из Франции все книжные новинки. Список книг, переданных Шуваловым в Академию художеств, свидетельствует о том, что он целенаправленно и тщательно комплектовал свою библиотеку⁵¹.

Главным источником идей Шувалова и близкого к нему круга людей была французская литература Просвещения с ее кумиром Вольтером и энциклопедистами. Чтение и обсуждение литературы вылилось в середине 50-х годов в издание журнала «La Caméléon littéraire», печатавшегося в типографии Академии наук. Его редактором был литератор и масон Т. Г. Чуди, прибывший в Россию в начале 1754 г. и вскоре ставший секретарем И. И. Шувалова. Журнал затрагивал актуальные вопросы литературной и художественной жизни (преимущественно Франции), знакомил своих читателей с новинками прозы, поэзии, философии, театра. Много места в журнале отводилось Вольтеру и литературным спорам того времени. Знакомство русских читателей с литературой Просвещения было продолжено на страницах журнала «Ежемесячные сочинения», издававшегося с 1755 г. по инициативе М. В. Ломоносова и при непосредственной поддержке И. И. Шувалова. Иначе говоря, в России складывалась просветительская среда, в которой жил и действовал Шувалов⁵².

Как уже отмечалось в литературе, восприятие довольно пестрых идей Просвещения зависело не только от индивидуальности человека, но и от объективных условий его существования, позиции класса, к которому он принадлежал. Примером, подтверждающим это положение, может служить отношение Шувалова к Вольтеру.

Шувалов по своим взглядам был далек от обскурантизма. Более того, он помог появлению в России смелой по тем временам и близкой к атеизму книги А. Попа «Опыт о человеке» в переводе ученика М. В. Ломоносова H. Н. Поповского. Немало он сделал и для защиты от церкви самого Ломоносова — автора «Гимна бороде». И тем не менее Шувалов явно не одобрял антиклерикализм Вольтера и других просветителей, воспринимая их взгляды как осуждаемое безбожие. В письме Воронцову из Франции в 1766 г. он сожалел об упадке, как ему казалось, нравственности и религиозности в стране и видел в этом прямой результат чтения «Вольтеровых сочинениев и Ансиклопедии». «Вот плоды господ здешних ученых людей, которые устремились истребить закон Христианский», — с пафосом восклицал просвещенный русский вельможа⁵³.

Шувалов высоко ценил творческий гений Вольтера, но настороженно относился к радикализму выходца из третьего сословия Мари-Франсуа Аруэ. Завязав переписку с Вольтером и поручив ему написать «Историю России при Петре Великом», он посылал ему подготовленные Миллером, Ломоносовым и Штеллином материалы в надежде, что будет иметь возможность контролировать издание «Истории». Однако Вольтер выпустил в свет первую часть сочинения без одобрения своего патрона, дав при этом нежелательную для русского двора интерпретацию событий времен Петра I. Шувалов в свойственной ему мягкой манере пытался внушить Вольтеру мысль о необходимости советоваться с ним и учесть сделанные замечания. В письме 19 марта 1762 г. он просил Вольтера отсрочить выход второго издания «Истории» до осуществления редактирования в России, ибо, пишет Шувалов, «ваши завистники и наши общие враги неистовствуют против нас более, чем когда-либо (Елизавета к тому времени уже умерла. — Е. А.), мое положение вынуждает меня считаться с ними, а вы меня слишком любите, чтобы желать меня скомпрометировать»⁵⁴.