Два других фаворита Сесилии, спутницы моей в вечности, были не менее гнусными, чем первый, только с бретонским и пофигистским уклоном. Я по сей день до конца не уверен, что они были мужчинами, потому что видел их только голыми, и к тому же обоих звали Гюстав Флобер.

Мои нетерпеливые и прельстительные читатели могут представить себе, что эти развратные и похотливые, как вставная челюсть в стакане, создания заставляли Сесилию, полночь мою, блестками усыпанную, проделывать, следуя инструкциям, которые она давала им сама. А тот, кто не может себе это представить, пусть не надеется узнать от меня сальные и непристойные подробности, которые трудно было бы напечатать даже в порнографической книге для слепых.

Безумно любить (ибо я всегда пребывал в здравом рассудке до тех пор, пока не стал вечным) Сесилию, паству мою тайную, в таких условиях – то была горькая чаша, которую мне пришлось испить через соломинку до последней капли моей крови. Стоический как комикс, я придерживался сокровенных правил сообразно моему положению соглядатая на дальней дистанции и давал волю мобильной фантазии по обстоятельствам.

Ах! Немного же студентик, которым я был тогда, превзошел на медицинском факультете, особенно по предметам, не входившим в программу! Предметы эти нельзя было даже изучать по телефону, рискуя ранить не в бровь, а в глаз самолюбие преподавателей из плоти и крови. В нескольких метрах от моего балкона школа жизни ненавязчиво учила меня (хоть двери свои она открывала в одиннадцать вечера), и я постиг, что порок по самый зарез растлевает и извращает в первую очередь растленных извращенцев с птичьего полета.

В силу этого опыта, низменного, как стенные часы в стиле Людовика XV, мои чувства к Сесилии, вулкану моему тишайшему, росли вширь и ввысь, как монгольфьер с хроматическими клапанами. Бог весть, как далеко могла зайти, очертя голову, эта любовь, если бы в нынешних обстоятельствах и под моим крылом и протекторатом Сесилия, каравелла моя изумрудная, равно как и Тео, не встретились в Корпусе, будто на тропке лесной? Но я не описывал и описывать не стану разнузданные эротические игрища, которым они предавались вдвоем, тем более что делали они это под одеялом.

И в наше-то время, когда даже надувные куклы читают «Камасутру», какой-то прокурор совершенно хладнокровно сообщает мне по телефону, что Тео будут судить... А сам-то он умеет хотя бы пользоваться гремучей змеей? Олух царя небесного!

«Придурок несчастный» зачеркнуто и сверху вписано: «Глубокоуважаемый месье».

Не удивляйтесь, если Вы не получите Нобелевскую премию по литературе, ибо Анонимное общество «Медицина» представляет угрозу здоровью всех людей, в особенности тех, у кого оно крепкое. (Так что подите-ка Вы в лупампасы с Вашим шоколадным париком!) Профессиональная монополия и вдобавок монополитика (подлый оппортунист!), проводимая Вами в области медицины, делает врачей колонистами повседневной жизни, хоть они и не носят ни белых шлемов, ни панам. (Колониализм!) Вы и Ваши приспешники (грязный сброд!) своим лечением, направленным исключительно на то, чтобы перекроить медицину на живую нитку, низводите пациентов до состояния потребителей процедур, лекарств и одиннадцатичасовых бульонов.

Вы не предотвращаете болезни и не лечите их, вы не можете даже лошадей заставить принести клятву Гиппократа. (Лошадь прилагается, дабы вы убедились, что я не лгу, подлые, трусоватые смертикулы!)

Вторжение медицины в жизнь (прихлебатели!) приводит к утрате каждым отдельным индивидом чувства ответственности в столь важной для здоровья сфере, как болезнь, когда летят журавли. Врач не в состоянии ответить ни на один внятный вопрос пациента (невежды!) о жизни и смерти или о том, что следует делать, внезапно оказавшись нос к носу с цыганом под собственным брачным ложем, которое священно, как вода на мельницу.

Ваше лечение столь же неэффективно, сколь и опасно, поэтому цена его запросто может оставить без штанов, а то даже и без руки, если дашь палец в ходе операции аппендицита. (Когда Вы наконец соберетесь купить очки косым хирургам ?)

Индустрия и коммерция медицинских услуг (эксплуататоры!) стали самыми процветающими отраслями экономики, и нашла коса на камень в эпоху, когда все без исключения пережили закат империй со складными лорнетками.

Закройте же раз и навсегда медицинские факультеты, как это сделано в Китае, для оздоровления общества, а если не желаете, узнайте мнение миллиарда китайцев, только спрашивайте по одному и с глазу на рыло (сборище тунеядцев!).

И не смейте говорить мне о Тео, Вы, человек, способный пустить в продажу тысячи лекарств, которые не лечат ни в ту, ни в другую сторону ни одну неизлечимую болезнь, в том числе грипп, рак и шепелявость (дубина стоеросовая!).

Остаюсь искренне Ваш со всем уважением и любовью, которых заслуживает гиена капитализма.

(Я даже не дал себе труда подписаться.)

«Мадам» (или «Месье», если Вы мужчина).

Вспомните, что говорил Шекспир своему коню незадолго до того, как обнаружил два нуля на фальшивой семидолларовой банкноте: «Роман устарел, ибо он вне времени, и в то же время сиюминутностью своей он современен, как Гамлетов омлет». Какую писательскую карьеру, дорогая и многоуважаемая мадам, сделал бы Шекспир, если бы, благодаря хорошим очкам, мог отличить картинку от виньетки, в то время как Датскую державу разъедала гниль за неимением повествователя!

В этом романе, достопочтенная госпожа и коллега, ни в коем случае не ищите нигилизма сорвавшегося с цепи среднего класса, равно как и популяризации сентиментально-плотских отношений Сесилии, клубочка моего лунного, с ее фаворитами; напротив того, усмотрите в моем рассказе разностороннюю зарисовку всеобщего упадка, что особенно касается почтовых календарей.

Взгляните же, достопочтенная сударыня, на мою особу, она у ваших ног, невзирая на суровость лета. Мне бы хотелось, чтобы Вы прочли меня краем глаза как скрытого автора моего романа: ведь и Бог был анонимным автором творения из-за нехватки гусиных перьев. Благоволите обратить внимание, спутница души моей, на замысловатую сложность написанного мною по ходу козьей тропы. Роман тонок там, где рвется. С глубочайшим уважением, достопочтенная сударыня, довожу до Вашего сведения, что он допускает бесконечное множество прочтений, исполненных смысла и даже порой противоречивых, тогда как Ваши стенные часы всего лишь бьют каждый час, да и то иногда с опозданием.

В этом романе, о рысий глаз проницательности, я повествую о том, что случилось со мной, и потому не пересказываю написанного моим соседом; но я также не описываю фортелей Ататюрка в отношениях с Венецианской республикой и Объединенными Нидерландами. Я не пытаюсь ни повергнуть в изумление рассеянного читателя, ни шутить шутки верхом на папском престоле, ибо я безумно влюблен в Сесилию, венец славы моей.

Всякий роман, преподобная толковательница, представляет собой цепь питающих ум медитаций на предмет некого эпизода, непременно сосредоточенных вокруг Сесилии, счастья моего кристального. Если писателям не совестно порочить свою эстетику диковинными рассказами, основываясь на фактах и расписываясь в своей недалекости, это не значит, что я должен играть в ящик... и уж тем более это не повод вершить суд над Тео, так как ему нечего добавить к тому, чего я не сказал.