До чего трудно было при таком оптимальном микроклимате продолжать научную работу в Корпусе Неизлечимых! Как будто этого была мало, люди извне с их бесконечными телефонными звонками не переставали с кислой миной намекать, будто я схожу с ума, речи мои абсурдны и переутомление подействовало на мой мозг, затронув его основу и уток. Что касается меня, я слушал их невпопад и олимпийски спокойно.

При всем том я возвращал больным мужество, уверяя их со шпагой наголо, что лекарства, поступавшие посредством мешка и сфинктера крепостной стены, бесполезны по той единственной причине, что ни сном ни духом они не могли служить исцелению их болезни. Когда пациенты жаловались на слишком вялое течение времени, я втолковывал им, что часы у нас швейцарские, вдобавок сверенные по Гринвичу, хоть и с вычетом летнего часа. Недостатка в развлечениях не было для тех, кто умел созерцать из окон похороны в саду, вдоль и поперек перекопанном Тео вровень с землей. У одного неизлечимого, сердитого, как новенький четвертак, язык повернулся спросить меня, врач ли я на самом деле. Дать ответ на подобный вопрос невозможно, поэтому я ответил утвердительно, что я и вправду врач.

Если Сесилия, рай мой лазурный, еще не признавала тот факт, что она влюблена в меня безумно, то лишь по причине некой травмы, омрачившей ее детство; что же это было, спрашивал я себя: кормилица дала ей соску с рожком для обуви или учитель тригонометрии выразил недовольство тем, как она решала задачу избавления от прыщей? Удары судьбы даже на глазок мешали ей пуститься в захватывающее любовное приключение, которое я в широте душевной ей предлагал хоть орлом, хоть решкой. Я был так влюблен в нее, что стоило ей засмеяться, как облако пены вздымалось над моим лбом и туча бабочек над стетоскопом. К счастью, никто этого не замечал, кроме и за исключением моего окружения. Когда же она избегала моего взгляда, то имела обыкновение столь загадочно смотреть на меня, что мне нестерпимо хотелось поцеловать ее губами тигра.

В один прекрасный день я как будто понял, что Сесилия, голубка моя нежная росы неисчерпаемой, боялась стать жертвой заговора, который замыслили мы с комиссаром с целью похитить ее левую лодыжку. С каждым днем я любил ее со все большей реверберацией, однако же никогда не видел ее колен, хоть и узревал мельком икры, когда аускультировал ее столь же тщетно, и целомудренно.

Думать о ней и одновременно стелить постели, смахивать пыль, стирать белье, делать уколы, мести лестницы, выписывать рецепты, мыть кабинеты, выявлять рецидивы, готовить пищу и прочее и прочее – это было волнительно и совсем другой коленкор. Мало того – чтобы убить время, мне приходилось успокаивать больных, все более опасавшихся поведения Тео между рыбой и мясом. Тем не менее, возможно, потому, что его интеллектуальный коэффициент был равен обхвату талии, умирающие испускали дух счастливыми у него на руках и на ложе из роз.

Все это было так давно! Я принял наследственный пост в Корпусе, но припрятал в надежном месте мою коллекцию мыльных пузырей. Польку уже три с половиной года мы с неизлечимыми пребываем в заточении, я могу со всем гостеприимством сказать, что минуло сорок два месяца. Мои коллеги простились со мной, на первый раз прослезившись: они полагали, что я стану вечным затворником в Корпусе без надежды на возвращение, что было похоже на правду как две капли воды. Я же знал, будучи более алхимиком, чем они, что всякая вечность имеет свои границы, как Парагвай или Атлантида.

Незадолго до того, как была окончательно закрыта дверь во внешний мир, и больные, и я почувствовали себя потерянными, хотя полиция переливчато лупила нас прикладами и неопровержимо стращала карабинами. Жандармы, запирая железную дверь, хлопнули ею столь же резво, сколь и проворно. Во имя истины и их достопочтенных родных я должен признать, что множественные переломы пальцев, раздробленных по случаю закрытия двери, не помешали пациентам отдать концы с полной кубышкой, когда пришел их час, спустя несколько месяцев после упомянутого инцидента.

Генеральный директор службы здравоохранения призывал меня в тот последний день быть терпеливым, и я понял, что он сгорает от зависти; ему приходилось скрепя сердце признать, что он – не я и даже не Ньютон. Больные же вошли тогда в фазу острой меланхолии, к тому же больничные пижамы стали им велики. Некоторые из них восприняли крепостную стену как богослужение, а колючую проволоку и провода под высоким напряжением как категорический императив. Никто, даже из числа ударившихся в самый хрусткий мистицизм, был не в состоянии доказать бессмертие души. Но, несмотря ни на что, почти все ложились спать в гетрах, предвидя продолжение, всегда возможное со времен Матушки Гусыни.

Группа неизлечимых с третьего этажа уведомила меня в письменной форме о своих тревогах: «Если придет на цыпочках и в подгузниках к нам бессмертие, где тогда мы сможем смотреть телевизор в час полдника?»

История жизни Тео, с тех пор как мать нарядила его на конкурс костюмов лейтенантом армии Юга – ему тогда было три года, – позволит моим прельстительным, хоть и ученым читателям узнать причины всех его ошибок. Много лет он был главным и к тому же единственным свидетелем нездоровых отношений, сложившихся между его отцом и матерью. Параллельно, как два пальца на одной руке, родители воспитывали его подобно двум непримиримым сторонам одной медали. Но об этом еще пойдет речь в надлежащих и подлежащих главах, если только меня не прервут in caudam venenum{8} телефонные звонки: здесь-то и была зарыта злая собака.

За годы до предания нас остракизму за крепостной стеной мыши свободно, как перышки на ветру, разгуливали по подвалам всех помещений больницы им. Гиппократа. Когда меня заключили в Корпус с неизлечимыми, мыши под землей продолжали свои абразивные хождения, конкретно абстрагируясь от стены, разделявшей над ними здоровых и неизлечимых, подобно волосам в супе. Отсутствие этой стены в подвалах позволяло им входить и выходить, а ведь надо еще учесть, что они карабкались по стенам наверх, на вольный воздух и пробирались через колючую проволоку без возражений с чьей бы то ни было стороны, поскольку ни на одну из них электрошок не подействовал с полуслова.

Мышь по имени Гектор живо интересовалась сверх мер и весов моими захватывающими любовными отношениями с Сесилией, каскадом моим жемчужным. Она отвечала на все мои вопросы тем более внятно, что они были не выразимы словами. Она говорила мне, не чуя под собой ног: «Любить куда лучше, чем ненавидеть по причинам сентиментального порядка». Будучи очень близорукой, особенно когда смотрела снизу на человека, лежащего в постели, она спрашивала меня, хороша ли Сесилия собой. А я отвечал ей, что Сесилия, ветерок мой, насыщенный ароматами, столь же красива, сколь и обескураживающа, но собственные слова заставляли меня сомневаться в согласовании причастия.

Гектор смотрела очень косо на мое обыкновение внимательно выслушивать телефонные и убийственные обвинения полиции. По мнению Гектора, комиссар был человеком малодушным и произвольно гипотетичным, поэтому она просила меня подвергнуть его гипнозу, спев арию Шуберта. Ей хотелось, чтобы я оставался глух к его немым мольбам о сотрудничестве; когда же дело примет анорексический оборот, она обещала спрятать меня в постели из страусовых перьев.

Гектор также поведала мне, что неизлечимые есть и среди мышей, а это означало вопиющую дискриминацию.