С самого начала она ни с кем не обсуждала прочитанные книги, тем более что так поздно вспыхнувший энтузиазм, хотя и не бесплоден, но может показаться смешным. Как если бы она, думала королева, вдруг воспылала страстной любовью к Богу или к георгинам. В ее возрасте, подумают люди, стоит ли беспокоиться? Но для нее самой не было ничего серьезнее, она относилась к чтению, как некоторые писатели к своему труду, — писать, когда невозможно не писать, — в позднюю пору своей жизни она выбрала чтение, как другие выбирают писательство.

Правда, в самом начале она читала с трепетом и некоторым смущением. Неисчерпаемость книг приводила ее в замешательство, она не представляла себе, как двигаться вперед, у нее не было никакой системы, просто одна книга вела к другой, и зачастую она читала две-три одновременно. На следующем этапе она стала делать записи и с тех пор всегда читала с карандашом в руке, не подводя итоги прочитанному, а просто переписывая поразившие ее фрагменты. Только по прошествии года она стала время от времени записывать собственные мысли. "Литература представляется мне, — писала королева, — огромной страной, и я совершаю путешествие к ее дальним границам, но вряд ли сумею их достичь. Я начала слишком поздно. Мне никогда не наверстать упущенного". Затем (не связанная с предыдущим мысль): "Этикет не догма, но растерянность, замешательство — хуже".

Чтение повергало королеву в печаль, и она впервые в жизни почувствовала, что многое в жизни прошло мимо нее. Она прочитала одну из биографий Сильвии Плат и осталась довольна, что такое ей не довелось пережить, но, читая воспоминания Лорен Бэколл, не могла отделаться от ощущения, что миссис Бэколл родилась под счастливой звездой, и, к своему удивлению, обнаружила, что завидует ей.

Королева с одинаковым интересом читала и легкомысленные мемуары, и описание последних дней поэтессы-самоубийцы, что могло бы свидетельствовать о каких-то недостатках восприятия. Вначале несомненно все книги для нее были равны, и, как и в отношениях со своими подданными, она чувствовала, что не должна допускать предвзятости. Для нее не существовало предпочтений. Все книги были неведомым материалом, и, во всяком случае сначала, она не делала между ними различия. Со временем пришла способность видеть различия, но, если не считать случайных замечаний, брошенных Норманом, она ни от кого не слышала, что следует читать, а что нет. Лорен Бэколл, Уинифред Холтби, Сильвия Плат — кто они? Она могла это узнать, только читая.

Прошло несколько недель, и в какой-то момент, оторвавшись от книги, королева сказала Норману:

— Помните, я назвала вас своим амануэнсисом? А теперь я выяснила, кто я. Я — опсимат.

Норман заглянул в словарь, который всегда был у него под рукой, и прочел: "Опсимат: человек, который поздно начал учиться".

Именно ощущение необходимости наверстать упущенное заставляло ее поглощать книги с огромной скоростью, но теперь к чтению прибавились более частые (и более уверенные) собственные комментарии. В то, что было, по сути, литературной критикой, королева вносила ту же прямоту, с какой действовала в других сферах жизни. Она не была благосклонным читателем, ей часто хотелось, чтобы авторы оказались рядом, и она могла дать им нагоняй.

"Неужели я одинока, - записывала она, — в желании хорошенько выбранить Генри Джеймса?!"

"Я могу понять, почему доктора Джонсона так высоко ценят, но ведь большая часть написанного им самодовольная чепуха?"

Однажды, когда за чаем она читала именно Генри Джеймса, у нее вырвалось:

— Ну давай, не тяни.

Горничная, увозившая столик на колесах, пробормотала: "Простите, мэм" — и пулей вылетела из комнаты.

— Это я не вам, Элис, — сказала королева ей вслед и даже подошла к двери. — Не вам.

Прежде королеве было бы безразлично, что подумает горничная, это пришло только сейчас, и, возвращаясь к своему стулу, она раздумывала, почему всё так случилось. В тот момент ей не пришло в голову, что это неожиданно появившееся внимание к другим может быть связано с книгами и даже с постоянно раздражавшим ее Генри Джеймсом.

Королеву не покидало сожаление о потерянном времени, сожалела она и об упущенных возможностях: она могла бы дружить с известными писателями, но не дружила. В этом отношении она могла бы что-то исправить, и королева решила, отчасти поддавшись на уговоры Нормана, что было бы интересно и даже забавно встретиться с некоторыми писателями, которых они оба читают. Соответственно, был устроен прием, или soiree, как предпочитал говорить Норман.

Конюшие, естественно, ожидали, что это будет традиционный большой прием гостей в королевском саду и они будут предупреждать того или иного гостя, с которым Ее Величество хотела бы побеседовать. Королева, однако, посчитала, что в этом случае такая официальность неуместна, ведь это, что ни говори, художники, и решила устроить неформальную вечеринку. Оказалось, однако, что идея эта не так уж хороша.

Писатели, робкие и даже боязливые, какими они представали при личных встречах с нею, собравшись вместе, говорили громко, сплетничали, и то, над чем они так громко смеялись, не показалось королеве забавным. Королева переходила от края одной группы к другой, никто не стремился вовлечь ее в общий разговор, так что она ощущала себя гостьей на собственном вечере. А когда заговаривала она, либо наступала неловкая пауза, либо писатели — видимо, желая продемонстрировать свою независимость и некоторый снобизм — продолжали беседовать между собой, совершенно ее игнорируя.

Потрясающее ощущение — оказаться среди писателей, которых она привыкла воспринимать как друзей и которых жаждала узнать. Но сейчас, когда ей до боли хотелось выразить свои дружеские чувства тем, чьи книги она читала и любила, она обнаружила, что сказать ей нечего. Королева, которая редко испытывала перед кем-либо робость, сделалась неожиданно косноязычной и неловкой. "Я восхищаюсь вашей книгой", — хотелось ей сказать, но пятьдесят лет самообладания и сдержанности плюс полвека недооценки себя мешали ей. С трудом начиная беседу, она ловила себя на том, что с языка готовы сорваться стандартные, привычные фразы. Не такие, конечно, как: "Вам издалека пришлось приехать?", но их литературный эквивалент. "Как вы придумываете ваших героев? Вы работаете в определенные часы? Вы пользуетесь компьютером?" — вопросы-клише вызывали у гостей замешательство, и неловкое молчание было еще хуже.

Ответ одного писателя-шотландца задел ее. Услышав вопрос, откуда к нему приходит вдохновение, он резко сказал: "Оно не приходит само, Ваше Величество. Нужно выйти из дома и добыть его".

Сумев выразить — чуть ли не заикаясь — свое восхищение, королева надеялась, что автор расскажет, как он (мужчины, решила она, гораздо лучше женщин) пришел к замыслу книги, о которой они вели речь, — однако обнаружила, что ее восторг отвергнут и что автор хочет, отпивая мелкими глотками шампанское, говорить не о только что вышедшем бестселлере, а о книге, над которой сейчас работает, о том, как мучительно медленно продвигается работа и это ввергает его в отчаяние.

Довольно скоро она поняла, что с писателями лучше всего встречаться на страницах их романов, что они в той же мере плод воображения читателя, что и их герои. Что они не испытывают благодарности к тому, кто оказал им любезность, прочитав то, что они написали, а скорее полагают, что это они оказали любезность, что-то написав.

Сначала Королева собиралась устраивать такие встречи регулярно, но этого soiree оказалось достаточно, чтобы развеять ее иллюзии. Одного раза вполне хватило. Сэр Кевин почувствовал облегчение, он нисколько не был захвачен этим начинанием и свою позицию пояснил следующим образом: если мэм устраивает встречу с писателями, ей придется устроить подобный же вечер для художников, а если она устраивает вечера для писателей и художников, ученые тоже будут вправе ожидать подобного приглашения.

— Мэм не должна казаться пристрастной.

Что ж, теперь эта опасность ей не угрожала. Сэр Кевин, с некоторыми оговорками, обвинил в провале литературного вечера Нормана, поскольку тот поддержал королеву, когда она поделилась с ним своей идей. Но и Норман вряд ли получил от этого вечера удовольствие. Литературная жизнь такова, что доля геев среди гостей была довольно высока, некоторые из них делали Норману определенные предложения. Но особой радости Норману это не доставило. Хотя, как и другие пажи, Норман просто разносил напитки и легкие закуски, он, в отличие от других, знал репутацию и положение тех, перед кем возникал со своим подносом. Он даже читал их книги. Но они теснились не около Нормана, а около красавчиков-пажей и конюших высшего ранга, которые, как язвительно сказал Норман (но не королеве), и понятия не имеют о литературной репутации партнера, вступая с ним в связь.