Последствия идеологизации науки печальны. Властные структуры — носители идеологии, прорастая в науке, переплетаются с мафиозными группами. «Элитарный генезис» идеологии влечет, так сказать, мафио-идеологизацию знания и реализующих его социальных институтов. Здесь уместно сказать несколько слов по поводу самого понятия элиты.

Как известно, социально-философских и социально-психологических теорий, связывающих развитие общества с деятельностью элитарных групп, существует множество, и теории эти не столько противоречат друг другу (что, конечно, бывает), сколько дополняют одна другую. Для наших целей, однако, существенно подчеркнуть, что XX век выявил специфическую тенденцию: формирование элитарных слоев на базе политических партий, ориентирующихся на противопоставление классов (вообще, социальных слоев) или (и) наций (рас). Элитарные слои, которые выделяются по принципу «древности рода», восходящему к феодальным временам (родовитой аристократии), или занимают доминирующее социальное положение в силу богатства (олигархия), обычно не только «терпимы» к знанию, но и нередко прямо в нем заинтересованы. Подобное отношение формируется как этическими нормами, так и непосредственным диктатом производства. Не так обстоит дело в случае партократии, особенно в ее тоталитарном варианте. Будучи враждебной праву и морали — в ее естественном общечеловеческом варианте, — такого рода «элита» в состоянии терпеть истину только в тех узких ее пределах, которые не вступают в противоречие с ее идеологией. Но любое ограничение сферы истинного пагубно сказывается на ее носителях — членах ученых сообществ: происходит деформация их мотивации. У специалистов вырабатывается то, что можно назвать рабской психологией. Результат понятен — деградация научного знания, культуры вообще.

Конечно, для проявления последствий этого процесса требуется время. Великий математик и глубокий мыслитель прошлого века — Герман Вейль отметил это на примере «нацистской» науки. В статье «Университеты и наука Германии» он приводит выдержку из университетского учебного плана, утвержденного нацистскими властями и ставшего обязательным для всех университетов Германии: «В течение двух семестров студента надлежит ознакомить в расовыми основаниями науки. Лекции по расовым и национальным вопросам, по антропологии и доисторической эпохе, по историческому развитию германского народа, в особенности за последние сто лет, составляют одно из начал в преподавании всех гуманитарных наук».[13] Читатель легко может заменить в этом директивном тексте выражения «расовые основания» и «расовые и национальные вопросы», скажем, «классовым подходом» и «основами марксизма-ленинизма», а «германский» — «советским», сто же лет — на 40, 50 либо 60: получится то, с чем мы очень хорошо знакомы. Ведь в методических указаниях по преподаванию в вузах даже такой далекой от идеологии науки, как математика от преподавателя требовалось «раскрывать значение математики для развития научного материалистического мировоззрения», под которым, как известно, разумелись идеологические штампы «диамата-истмата» и «научного коммунизма», восходящие по сути дела к сталинскому «Краткому курсу» истории ВКП(б).

Главным следствием идеологизации науки явилась деформация мотивации исследователя и отчуждение ученого от истины. Оба эти взаимосвязанные явления означали разрыв специалиста с наукой как царством объективности.

«Наука — вещь фундаментальная, и если она чиста, то ею будут заниматься искренне и подобающим образом, невзирая на отдельные заблуждения. Уединение и свобода — вот два принципа, господствующие в ее царстве».[14] Эти слова принадлежат Вильгельму Гумбольдту, составителю устава Берлинского университета, основанного в 1810 г. Устав этот, говорил Г. Вейль, на более чем сто лет — до нацистского переворота 1933 г. — обеспечил лидирующее положение науки Германии в общей динамике мирового научного знания.

Здесь уместно сказать о причине взлета науки и высшего образования в Германии XIX и первых десятилетий XX века. Как показывает Вейль, в немецких университетах, с тех пор как они приняли современный вид, то есть с конца XVIII века (и до прихода к власти нацистов), царил дух интеллектуальной свободы. «Под влиянием философии Лейбница и Христиана Вольфа, а также при личном содействии Вольфа философский факультет Прусского университета в Галле стал центром широких исследований в области физических наук, математики, гуманитарных наук, истории и философии».[15] Вскоре английский король Георг II, который был одновременно правителем Ганновера, основал университет Георга Августа в Геттингене. Дело, начатое в Галле и Геттингене, было продолжено в Берлине, где в 1910 г. был основан университет, устав которого был разработан В. Гумбольдтом. Душой нового университета были братья Гумбольдты — Вильгельм и Александр, а также знаменитые философы — Фихте, Шлейермахер, Гегель. Именно создателям Берлинского университета обязана была Германия торжеству двух величайших принципов университетского образования, значение которых имеет непреходящее значение. Первый принцип — это сочетание преподавания и научных исследований, второй — это Lehr- und Lernfreiheit, то есть свобода выбора как у преподавателей, так и у студентов. Был еще и третий принцип: автономия университетской корпорации по отношению к государственным установлениям и учреждениям.

Свобода выбора университетского преподавателя — профессора или приват-доцента означала его право учить студентов тому, что он считает нужным и так, как он это умеет. Свобода же выбора студента состояла в его праве выбирать как учебные курсы, так и преподавателей. Это создавало в профессорской корпорации атмосферу соревновательности, причем нередко профессора сознательно шли на это. Так, свои лекции по диалектике в Берлинском университете Шлейермахер специально назначал в те дни и часы, в которые тот курс читал Фихте (и на лекции Шлейермахера записывалось больше студентов, чем на лекции Фихте!). В результате профессора и доценты собирали вокруг себя небольшие группы студентов, увлеченных данным предметом или данной проблематикой, и так возникали научные школы, появлялись ученики, со временем приходившие на смену учителям и продолжавшие традиции данной школы.

Очень важным фактором была автономия университетов — и это несмотря на то, что университеты финансировались государством. Составной частью этой автономии (выражавшейся, в частности, в выборности ректора и деканов факультетов), вернее, ее основой была независимость профессоров, обеспечивавшая им высокий социальный статус. По закону государственные органы не имели права лишить профессора его звания или оклада (которое ему выплачивало государство), перевести на другое место и тем более уволить. Это необычайно поднимало престиж профессорского звания.

Университет таким образом становился подлинным храмом науки, цель которого, по характеристике одного из цитируемых Вейлем авторов, был Wissenschaft — знание в самом возвышенном смысле этого слова, то есть ревностный, систематический, самостоятельный поиск истины во всех ее формах, безотносительно к какому бы то ни было ее утилитарному использованию.[16] В итоге в обществе соотечественников Вейля царил «искренний и страстный интерес к вещам, связанным с работой ума. Все и вся, относящееся к университету, пользовалось исключительным и всеобщим уважением».[17]